Как все это начиналось - читать онлайн книгу. Автор: Пенелопа Лайвли cтр.№ 7

Ему приходилось пускаться в какие-то нелепые околичности:

— Доверенным лицом Уолпола… то есть правой рукой Уолпола, был человек, который…

Он не понимал, что творится в его собственном мозгу. Генри знал, да, знал про это все, он буквально жил, варился в том веке, который теперь внезапно ускользнул, нет, просто рухнул в какую-то яму, из которой его нипочем не достать. Генри молол вздор, делал пространные отступления, позволял себе длительные паузы, во время которых мучительно припоминал имя. Он переживал настоящий кошмар и время от времени осмеливался взглянуть на аудиторию. Там было тревожное шевеление. Ректор сидел в первом ряду и смотрел прямо перед собой. Рядом с ним Генри заметил своего недавнего соседа по столу. Тот внимательно разглядывал носки своих ботинок, быть может, пряча усмешку.

Наконец Генри удалось как-то закруглиться. Раздались вежливые аплодисменты. Ректор поднялся к нему. Не согласится ли лорд Питерс ответить на несколько вопросов? Лорд Питерс пробормотал, что да, согласится.

С первым вопросом он справился. А потом кто-то решил погонять Генри по более позднему периоду, по второй половине столетия. Не даст ли Генри оценку роли премьер-министра в английском государстве до и после 1750 года?

Генри заговорил и тут с ужасом понял, что не помнит имен последних премьер-министров XVIII века, Старшего и Младшего. Старшего и Младшего… кого? Фамилия! Он долго говорил, старательно избегал фамилии, пятился от самого главного слова, его речь звучала все более и более странно. Генри ходил вокруг да около, пускался в ненужные подробности, знал, что все давно заметили… Наконец имя всплыло: Питт. Питт, Питт, Питт! Он торжествующе выплюнул его аудитории в лицо, но было слишком поздно. Генри понял это по недоумевающим лицам.

Никогда прежде он не испытывал унижения. Некоторую неловкость, замешательство — да, случалось. Конечно, иногда сам чувствуешь, что сделал что-то не на должном уровне. Но чтобы такой полный, столь сокрушительный провал! Ему казалось, что с него содрали кожу, безжалостно выставили на осмеяние толпе. Единственное, чего ему хотелось, это поскорее уйти отсюда, завершить этот ужасный день, оказаться в поезде, ехать домой. Но пришлось пройти в комнату, где был накрыт чай, и принять участие в вымученном разговоре. Он избегал смотреть в глаза собеседникам, потому что не ожидал увидеть в них ничего, кроме насмешки. Подошел протеже его старинного недруга и, сладко улыбаясь, завел разговор об одной недавней публикации, касающейся политики XVIII века. Генри ее не читал. Он молча прихлебывал чай, склонив голову. Из своего недоступного далека усмехался его недруг.

Наконец они с Мэрион сели в поезд. Генри вдруг подумал, что она прежде никогда не слышала его лекций и могла представить себе, что он всегда читает вот так.

— Полагаю, ты поняла, что это полный провал, — сказал он с тяжелым вздохом.

Она поняла и не могла придумать, что ему ответить.

— Не провал, дядя Генри. Я просто чувствовала, что тебе мешает яркий свет… И опоздавшие — входят, когда лекция уже началась…

— Провал, — повторил Генри.

— К тому же твои записи остались дома, — вздохнула Мэрион. — Это все из-за меня.

— Нет, — к ее большому удивлению возразил Генри. — Это не из-за тебя. Это возраст, проклятый возраст, Anno Domini. Вдруг оказалось, что я ничего, абсолютно ничего не знаю о восемнадцатом столетии. Непостижимо, правда?

Для Мэрион этот период означал определенный тип мебели, более ничего: Чиппендейл, Хэпплуайт, Роберт Адам. Полоска. Шаткие маленькие столики. Имена, безжалостно смытые из памяти Генри, для нее все равно ничего не значили. Она преспокойно жила, очень мало зная о XVIII веке.

Мэрион предложила выпить. Она пойдет поищет юношу с тележкой.

Подкрепившись половиной бутылки красного вина от железнодорожной компании «Вирджин трейнс» — «Что это за жуткое пойло?» — Генри разговорился:

— Я тебе кое-что скажу, моя дорогая. Старость — это оскорбление. Старость — это пощечина. Старость внедряется в твой вполне исправный мозг и ведет в нем подрывную деятельность, пока ты не станешь невежественным и косноязычным, как какой-нибудь… как какой-нибудь ассистент в политехническом колледже. — Генри не знал, что политехнических колледжей давно не существует, но это словосочетание по-прежнему употребляется, когда нужно оскорбить кого-нибудь, так что в конечном итоге все получилось правильно. — Наступает паралич мозга. Это как будто… как будто тебя бросили в темное подземелье, и ты никак не можешь отыскать дверь, хоть и знаешь, что она где-то здесь. Питт… Подумать только — я не мог вспомнить фамилию Питт! Ничего не сумел сказать про Компанию Южных морей. Какая-то асфиксия интеллекта. Твой интеллект, твой превосходный, не побоюсь этого слова, интеллект становится никчемным импотентом. Да, импотентом. — Говоря все это, Генри пристально смотрел прямо в глаза Мэрион, словно боясь, что она перестанет следить за его мыслью. — Ты ничего не можешь. Тебя как будто кастрировали. Ты… — Возможно, он понял, что метафора завела его слишком далеко. — Короче говоря, ты, черт возьми, все прекрасно знаешь, но не можешь вспомнить, что собирался сказать.

— Бедная мама, бывало, звонила и не могла вспомнить, зачем позвонила, — пробормотала Мэрион.

Генри с досадой отмахнулся:

— Ладно. Все это естественно, но вызывает протест. Вот я и протестую. Я выглядел глупым, не являясь таковым. Вот отчего я просто в ярости!

Мэрион кивала. Она горячо соглашалась, делала сочувствующее лицо, а сама с некоторым удовольствием думала о Джордже Харрингтоне. Из этого знакомства могло что-то получиться. Забрезжил выход из кризиса. Это была работа, и, судя по всему, прибыльная. Все-таки удачно, что эта Роуз так «подвела» Генри.

Он допил вино и задремал. Где-то на границе между сном и бодрствованием Генри увидел себя в аудитории, втянутым в дискуссию о Томасе Гоббсе и концепции свободы. Восставший из могилы старинный недруг, окруженный приспешниками, выжидательно смотрел на него. Комната качалась. Один из приспешников встал и объявил, что вагон-ресторан предлагает напитки, сэндвичи и холодные закуски. Генри проснулся с дикой головной болью и чувством облегчения. Господи, только Гоббса ему сейчас не хватало!

Не задался день и у Джереми Далтона. Он не оставлял попыток помириться со Стеллой, но она либо бросала трубку, либо истерически рыдала. Во второй половине дня к ней приехала сестра, ответила, когда он позвонил, и прошипела, что Стелла сейчас говорить не может и что ему вообще лучше не звонить. Джилл, возможно, сама позвонит ему дня через два. Стелла сегодня была у врача и начала принимать транквилизаторы.

У Джереми не было привычки к адюльтерам. Так, несколько случайных связей, не имевших продолжения. И вот он пойман, осужден и приговорен, и все из-за внезапной перемены планов Мэрион и этой злосчастной эсэмэски. Как-то все это очень… случайно. В каком-то смысле несправедливо. Пока Стелла не прочла сообщение в мобильном, у них все было хорошо. Их семейная жизнь шла своим чередом, как раньше. Он бывал дома, когда позволяла работа, внимательно относился к дочерям. Что до Стеллы, то, если вы женаты почти двадцать лет, о безумной страсти речь не идет, так ведь? Но у них были хорошие отношения. Да, Стелла склонна к депрессии и бурно на все реагирует, но он научился жить с этим, управлять ею, что называется. Она очень зависела от него, он знал это, старался ей во всем потакать, в общем, они неплохо ладили. В смысле секса все было прекрасно, если только Стелла не пребывала в одной из своих депрессий, да и он не из тех мужчин, которым всегда кажется, что на чужом лугу трава сочнее. Но вот появилась Мэрион. Она так вдохновляла его, с ней постоянно хотелось говорить… Он втянулся прежде, чем сообразил, что происходит. Ему было хорошо с ней не только в постели, да и вины он никакой за собой не чувствовал, потому что это не мешало его жизни со Стеллой и девочками. Не должно было помешать.