Я сам себе дружина! - читать онлайн книгу. Автор: Лев Прозоров cтр.№ 70

И настал день, через пятнадцать лет после встречи Мурманца с Латыгоркой, когда к белым скалам Руяна причалил корабль того, кого ждала и не дождалась провидица, того, гордиться кем учила она своего сына – уже не «Мурманца», а «Вещего». И юный Сколотник, вскочив на храмового коня, нимало не заботясь о том, что с ним сделают за это, помчался на берег.

«С чего ты взял, что я твой отец, сын рабыни?» – спросил Сколотника прозванный Вещим князь. На шнуре, свисавшем с худой шеи, мальчишка берёг единственное наследство матери – кольцо, которое подарил когда-то ей Мурманец. Но после равнодушного вопроса, после безразличного взгляда холодных жёлтых глаз, невозможно стало вытащить это кольцо. «Дай мне оружие, князь! – крикнул Сколотник. – Дай оружие, и я докажу это!»

Тот, кого уже звали Вещим, усмехнулся. «Смотрите, – сказал он дружине, – какой грозный воин пришёл с нами сразиться. Того гляди, дойдёт до нашего города, сожжёт его, Богов бросит в реку, а князя возьмёт в полон». Дружина хохотала так, что птицы тучей поднялись над белыми скалами и дубовыми рощами. Выкликали то одного, то другого, и каждый раз вождь, прихлёбывая из рога, качал головою: «Неет, этот слишком завистлив. Увидит, как красиво одет наш грозный враг, засмотрится на его украшения – погибнет зря». «Да вы что, он же сам на свой плащ наступает! Выпущу его против грозного поединщика – зря потеряем бойца». Сколотник не замечал, что смеются не над ним, и что громче всех хохочут те, кого вождь отказывался выпустить на поединок. Белый от ярости стоял мальчишка среди кипящего моря мужского смеха. «Видно, только мне и по силам одолеть такого поединщика!» – сказал Вещий, и жёлтые глаза его перестали вдруг улыбаться. «Дайте ему оружие». И встал, и с голодным шипением выполз из ножен меч древнего великана. И глядя в глаза Вещего, Сколотник понял, что сейчас он умрёт. И приняв из рук людей, чьих лиц он тогда не видел, щит и меч, бросился на отца – на врага, отнимавшего у него то, чем жила все эти годы его мать, чем жил он сам – честь и надежду. И так была сильна, говорят, его ярость, что ему удалось сбить с ног славного князя Ольга Освободителя, Ольга Вещего, Ольга Мурманца. Но ударить не успел – Ольг снова оказался на ногах. А через мгновение белые скалы завертелись кувырком, и песчаный берег, выскочив из-под ног, ударил в спину, выбивая воздух из груди. Когда мальчишка очнулся, Ольг Вещий нависал над ним, ворот его рубахи был разорван, и заветное, доставшееся от матери кольцо поворачивалось на шнуре в руке Вещего князя.

– Зря ты не показал мне его сразу… – сказал он и поднялся с груди сына. И протянул руку – но Сколотник, хоть и чувствовал себя побывавшим под копытами табуна священных коней, встал сам.

После вечернего пира Сколотник не мог уснуть. Он чувствовал себя преданным. Нет, не так – он чувствовал, что предали мечту и надежду его матери – матери, о которой князь не сказал ни слова.

Ночью он встал, взял копьё и пошёл по спящему лагерю к шатру Ольга. Смерти он не боялся. Он уже приготовился к ней. Но тот, кто оскорбил так его мать – должен был умереть.

Ольг спал полуголый, в одних широких штанах – по обычаю не своих северных сородичей, а своих новых побратимов и воинов. Сколотник отвел полу шатра, занёс копьё…

И увидел.

На могучей груди князя, среди золотых и серебряных завитков, в свете звёзд блеснул молот Громовержца. Знак Бога князей и воинов. Бога Правды и Чести. Бога, которому ненавистно было бесчестное, ночное убийство безоружного. Бога, которому служили его отец и его наставник. И Сколотник воткнул копьё в землю, рядом с подстилкой, на которой спал отец, – чтоб, проснувшись, тот понял, кто приходил к нему ночью и зачем. А сам повернулся прочь, чтобы уйти навсегда.

Он успел сделать не больше пяти шагов. Сильные руки сжали его плечи, притиснули к каменной груди. Сильный голос хрипло дохнул в ухо «Сын!». И закричал, как громом ударил: «Сын!! Мой сын!!!»

И радостным рёвом взорвался в ответ казавшийся только что беспробудно спавшим лагерь. И никто не слышал яростного крика Сколотника, он сам себя не слышал, вырываясь из каменной хватки отцовских рук, бессмысленно колотя по твёрдой, как скала, груди Вещего кулаками. А тот снова прижал его к себе и шепнул на ухо: «Отведёшь меня на её могилу?» И Сколотник уронил руки, уткнулся в плечо человеку, которого ждала его мать, которого ждал он – и заплакал.

А на следующий день Ольг Вещий нарёк имя своему сыну, как и хотела того вещунья-Латыгорка. «Нет больше Сколотника! – кричал он. – Нет рабьего сына! Порвал я его, на ногу наступил, за другую дёрнул! Половину бросил в поле серым волкам, другую – в море, чёрным воронам!» И дружина встречала рёвом каждый выкрик вождя. А сына своего нарёк Ольг Вещий в память той земли, где повстречал он его мать-невольницу, земли, приютившей её могилку, восточного отрога Руян-острова – Ясмундом.

Только когда голос Вольгостя замолк, собравшиеся вокруг костра слушатели – а там оказались не одни отроки, но ещё и дружинники, видать, вышедшие узнать, куда подевался побратим, – осторожно перевели дух. Рассказ всё ещё не хотел отпускать их, казалось, что вот сейчас они стояли на земле священного острова рядом с великим князем и его сыном.

– Ну, Верещага… – проговорил негромко Ратьмер, проводя рукою по лбу, так что рысья шапка-прилбица сдвинулась на затылок. – Умеешь же… ещё б пел чуть покраше вороны, которую заживо щиплют, – был бы у Бояна достойный ученик…

Давешний Бачура, сидевший рядом с Вольгостем, подняв голову, вдруг переменился в лице, издал невнятный долгий хрип и затеребил Верещагу за рукав.

– Чего те… – начал Вольгость, поворачиваясь туда, куда смотрел побелевшими от ужаса глазами отрок, и осёкся.

В стороне над самым рвом стоял седоусый Ясмунд и смотрел на них. В свете заката казалось, что единственный глаз его горит, будто уголь.

У сидевших вокруг костра опять перехватило дыхание, но совсем по иной причине.

Ясмунд постоял так ещё пару ударов сердца, потом молча повернулся и зашагал к мосту. Когда седоусый вступил на доски надо рвом, Вольгость со своими слушателями осторожно осмелились выдохнуть.

Верещага лёг ничком и глухо, в землю сказал:

– Парни… вы это… прах потом к нашим в могилу прикопайте, и имя на столбе вырежьте…

– Размечтался, – откликнулся ничуть не менее потрясенным голосом из темноты незнакомый Мечеславу дружинник. – Могилу ему. Он тебя самого – половину чёрным воронам, половину серым волкам.

– Всё, хорош! – решительно сказал Ратьмер, поднимаясь на ноги. – Ворота уже закрывать сейчас будут. Пошли.

– Браты! – отчаянно и всё так же глухо воззвал Верещага, не поднимая головы. – А может, я тут переночую, а?

Бессердечный Ратьмер похлопал его по спине.

– Чему быть, того не миновать. Я с вятичем на твоей могилке выпью. Вставай.

Вольгость поднялся, однако, входя в ворота, имел вид человека, идущего на собственное погребение.

Однако Ясмунда они в тот вечер больше не увидели, а на следующее утро (Вольгость, долго уверявший всех, что теперь ни за что не заснёт, захрапел едва ли не первым) седоусый вёл себя как ни в чём не бывало.