– Что? Какие новости?
– Обыкновенные. По радио, – усмехнулся голос в наушниках, и
связь прекратилась.
Некоторое время старший майор озадаченно смотрел на рацию.
Пожал плечами.
– Ладно, приказ есть приказ. – Он повернулся к Дорину. –
Поступила команда отдыхать. До ночи свободен, потом вернешься на Кузнецкий.
Извелся, поди, по своей зазнобе?
Егор и в самом деле сразу же подумал о Наде. По глазам шеф
читает, что ли?
– Сегодня можно. Наведайся. Только ты, брат, похож на черта.
Локоть разодран, на рубашке кровища. Щетиной зарос. Не брился, что ли?
– Не успел. Утром с рацией работал. Думал, попозже…
– Вот что, заедем-ка ко мне. Умоешься, побреешься,
переоденешься. Тут близко.
Четверть часа спустя в сквере никого не осталось. Автобус с
закрашенными стеклами увез мертвых, автобус с красным крестом – раненых. Сняли
и оцепление.
Шоколадный «ГАЗ» Октябрьского, рыча 85-сильным мотором,
понесся в сторону центра – по Метростроевской, мимо станции «Дворец Советов».
За высоким забором шумели экскаваторы, там рыли котлован для
величайшего сооружения в истории человечества. Через несколько лет оно
вознесется над Москвой, накрыв пол-города тенью каменного Ильича. Егор задрал
голову, пытаясь представить дом высотой в 420 метров.
– Почти приехали, – сказал шеф. – Вон там я квартирую, на
острове.
Ну конечно, где жить такому человеку, если не в Первом доме
ЦИК. В знаменитом Доме на Набережной. Егор никогда не бывал – только в
кинотеатре «Ударник», но знал, что здесь обитают члены правительства,
военачальники, полярники, выдающиеся писатели – одним словом, лучшие люди
советской страны.
Машина въехала в замкнутый двор, не по-московски чистый,
аккуратно засаженный кустиками. Подъезд был просторный, у столика с лампой
сидела дежурная в форме, а лифт оказался с зеркалом и ковриком. Красота!
От квартиры старшего майора Егор ждал и вовсе каких-то
невероятных чудес, но напрасно. Она была, конечно, отдельная, однако этим всё
роскошество и ограничивалось.
Одна-единственная комната окнами на Водоотводный канал. В
ней железная кровать, платяной шкаф, голый стол с венским стулом. Что еще? Ну,
кухня. Сразу видно, что заходят на нее редко, а плитой вообще не пользуются. На
полке кружка, пара мисок. Больше ничего.
Зато ванная оказалась хороша: белейшая, с горячей водой.
Егор побрился по первому классу. Хоть жил шеф по-спартански, но за внешностью
явно следил: золингенские лезвия, специальная пена для намыливания щек, даже
какой-то крем после бритья. Дорин попробовал – намазался, и лицо сразу
сделалось мягкое, сочное, будто в самом деле кремовое пирожное.
– Куртку с рубашкой кинь под ванну, – велел Октябрьский. –
Придет домработница, постирает. Возьми что-нибудь из шкафа, мы ведь с тобой
одного роста. Бери что хочешь, кроме костюма в полоску. После отдашь.
В платяном шкафу, кроме френчей и гимнастерок, висело целых
два костюма (один черный в белую полоску, другой серый, в котором шеф был в
ресторане «Москва»), еще пиджаки, брюки, сорочки. Любил, выходит, старший майор
принарядиться.
Серый костюм Егор взять постеснялся. Выбрал крапчатый
пиджак, украинскую рубашку с вышитым воротом. Вышло нарядно. Октябрьский, во
всяком случае, одобрил.
– Сей Грандисон был славный франт, игрок и гвардии сержант,
– сказал он с набитым ртом. – На, пожуй.
– Спасибо. – Дорин взял с блюдца кусок крупно порезанной
чайной колбасы. – Я, когда в школе «Евгения Онегина» проходили, не понял: этот
Грандисон – сержант, то есть по-старорежимному нижний чин, а сам с помещицами
гуляет, да еще франт. Разве так бывало?
– При Екатерине гвардейский чин считался выше армейского, на
целых две ступени – для престижа. Как у нас, в Органах. Ты тоже вон младший
лейтенант, а три кубаря в петлицах носишь. Так что за Грандисона не переживай,
он имел полное право кадрить благородных барышень. Как и ты – в свободное от
службы время. Я, Егорка, за тобой следил. Видел, что сохнешь по своей
санитарке. Но ты не кис, думал не об амурах, а о деле. Это правильно. В жизни
есть вещи главные и неглавные. Перепутал их местами – беда… Ну всё, хватит в
зеркало пялиться, краше уже не станешь. Дуй на свидание. А я до вечера
отосплюсь.
Осмелев от похвалы, Егор попросил:
– Шеф, раз вы спать будете, может, дадите машину? А то мне в
Плющево. Метро, электричка – времени жалко. А?
И представил себе, как несется по Москве на 73-ем ГАЗе, как
подкатывает к дому за зеленым забором. При таком автомобиле и оправдываться
легче – раз доверяют этакое средство передвижения, значит, ты и вправду человек
серьезный, государственного масштаба.
– Шиш тебе, – отрезал Октябрьский. – По личным делам изволь
кататься на личном транспорте. Сам так делаю и тебе советую. А пока не
заработал на личный – валяй на общественном.
Егор уж и не рад был, что попросил – так разозлился старший
майор.
– Ишь, завели моду. Раньше партмаксимум был, две семьсот в
год, не разжируешься. А теперь, чуть кто в начальство вылез – и распределитель
тебе, и оклад сумасшедший, и спецателье. Дачу мне тут выделили: зимняя,
двухэтажная, с хрусталями-биллиардами, гараж, собственный теннисный корт, мать
его. Посмотрел я на всё это, плюнул и уехал. Ноги моей там не будет. Я тебе вот
что скажу, Дорин: фашистов-то мы одолеем, империалистам тоже свечу вставим, это
ты можешь быть спокоен. Если наш советский строй от чего и рухнет, так это от
жирных привычек… Ладно-ладно, чего насупился? Это ты мне на больную мозоль
наступил. Всё, лети.
Насупился Егор не от тревоги за советский строй, а от мыслей
о Наде. Теперь, когда до встречи с ней оставался какой-нибудь час, вдруг
засвербило на душе.
Пока спускался на лифте и шел через замечательный двор,
мысли были не об опасном шпионе Вассере и не о скорой войне, а обыкновенные,
человеческие – впервые за всю неделю. По-человеческому выходило, что Егор Дорин
поступил с Надей, как последняя сволочь. За столько дней ни одной весточки.
А ведь какая девушка! Единственная на весь СССР, таких
больше нет. Доверилась, душу распахнула. Тело, между прочим, тоже. А он что? Ее
глазами посмотреть – предал, надругался. Подлец он получался распоследний, если
с Надиной позиции.
Оправдание у него, конечно, уважительное, уважительней не
бывает. Но это с государственной точки зрения. Что-то подсказывало Егору: Надя
с государственной точки зрения на любовь смотреть не захочет.