Рошань в нескольких днях пути, а Синань уже горит…
– Посмотрите на Да-Мин, – сказал Сыма Цянь.
Дворец был охвачен огнем.
– Они его грабят, – сказал Тай.
– Где же охрана?! – воскликнула Сун.
– Грабит, – устало ответил Тай.
Сыма пробормотал:
– Они знают, что император бежал. Что мог подумать город, кроме того, что он его бросил? Покинул их.
– Он уехал, чтобы перегруппировать силы! Собрать армии. Династия будет бороться! – Голос Сун звучал очень напряженно.
– Мы это знаем, – ответил поэт мягко. – Но чем это поможет тем, кто остался там, когда на них идет Ань Ли?
Тай смотрел на каналы, которые лениво текли в город под арками в стенах и в любой обычный день несли на себе дрова, бревна, мрамор и другой камень, а также тяжелые товары и продукты. Суровое наказание грозило тому, кого поймают в канале; было известно, что это слабое место в обороне города.
Он увидел, что сегодня тысячи людей предпочли рискнуть быть наказанными палками. Столько тел было в воде! Они толкались, дрались за место, несли вещи на голове и детей – на спине, или ничего не несли, кроме ужаса и желания убраться подальше.
Люди утонут, подумал он.
Люй Чэнь поднял руку, указывая. Тай увидел новый язык пламени во дворце Да-Мин.
Его спутники сидели на конях рядом с ним. Молча. Они уважали его горе, понимал Тай, позволяя ему сказать это самому. Отказаться от безнадежного похода этого дня. Они приехали вместе с ним и остались рядом.
Он сидел верхом на Динлале, глядя на этот кошмар, или лишь на начало кошмара. Садилось солнце, его косые лучи падали на Синань, отчего стены казались золотыми. Он думал о Капели, о зеленых глазах и светлых волосах, о ее уме, более проницательном, чем его собственный, даже в те дни, когда он был погружен в свою учебу, старался понять древние царские дворы, давно умерших мудрецов, поэтические размеры и ритмы.
Он думал о том, как она пела для него, о ее пальцах в его волосах, о них вдвоем в постели посреди освещенной лампой комнаты.
Так много стихов за многие сотни лет написано о придворных, молодых и уже немолодых, у окон наверху над мраморными или нефритовыми лестницами, в сумерках или при лунном свете, ожидающих возвращения возлюбленных. «Приходит ночь, и звезды, и освещает улицу фонарь на каменной стене. И плачет соловей в саду. Но не стучат коня копыта под окном моим, открытым настежь…»
– Мы не можем этого сделать, – сказал он. – Нам нужно возвращаться. Мне очень жаль…
Он жалел о многом, когда долгий летний день наконец погрузился в темноту, а они снова повернули на запад, оставив позади пожары.
Большая часть ночи ушла на то, чтобы добраться до гостиницы на Имперском тракте. Той самой, где он проснулся весенним утром и обнаружил, что Сун ранена и схвачена солдатами, а Вэнь Цзянь ждет, чтобы отвезти его в Ма-вай.
Так как они ехали верхом, даже на усталых конях и в стороне от главных дорог, в конце концов они обогнали измученный авангард беженцев из Синаня и спустились к тракту. Он лежал перед ними под лунным светом, безмятежный и прекрасный.
Каньлиньские воины из святилища, шестьдесят человек, уже ждали, как и было обещано, когда они добрались до гостиницы. Тайцзу спит, доложили они.
Тай велел увести Динлала, напоить его, накормить и обтереть досуха. Они все нуждались в отдыхе, он это понимал, но не мог уснуть. Он смертельно устал и пал духом.
Вэй Сун и Люй Чэнь ушли вместе с другими каньлиньскими воинами. Тай подумал о том, не попросить ли ее остаться с ним? Он видел, в каком отчаянии женщина-воин, но не чувствовал в себе сил утешить ее. Ей будет лучше с другими воинами, подумал он.
А может, и нет. Он не знал. Сегодня ночью он не слишком ясно мыслил. Ма-вай, то, что там произошло. И Синань в огне, а Весенняя Капель – в его стенах. Или, может быть, застряла среди десятков тысяч людей на какой-то из дорог… Он не знал этого.
Он прошел через вестибюль гостиницы. Увидел испуганных людей, стоящих там, не знающих, что сказать или что подумать. Он прошел через него насквозь во внутренний двор, в сад.
Цянь, вышедший немного позже, нашел его там. Тай сидел на скамье под тутовым деревом. Поэт принес вино и две чашки. Он сел и налил им, и Тай опустошил свою чашку, а потом протянул снова. Цянь наполнил чашку во второй раз, и Тай выпил ее тоже.
Присутствие поэта успокаивало, утешало. Почему-то ему казалось невозможным искать утешения в чем бы то ни было сегодня ночью. В дружбе, в свете звезд. В ночном ветерке…
Цянь сказал:
– Тебе надо отдохнуть.
– Я знаю.
– Ты уедешь утром?
– До восхода солнца. Мы должны опередить тех, кто бежит из города. – Тай посмотрел на поэта, на тень рядом с собой. Листья над головой закрывали лунный свет. – Ты едешь с нами?
Короткое молчание. Затем Цянь покачал головой:
– Возможно, это самонадеянность и заблуждение с моей стороны, но я считаю, что могу принести больше пользы рядом с императором. С отцом-императором.
– Тайцзу не сможет угнаться за нами.
– Конечно, не сможет. Но он будет горевать, а при нем только этот глупец-алхимик и солдаты. Ему предстоит долгий путь, а дороги трудны. Небесный путь теперь изогнулся, подобно луку. Возможно, старый поэт сумеет помочь.
– Ты не старый.
– Сегодня ночью я стар…
В саду воцарилась тишина, а потом Тай услышал, как Цянь опять заговорил, делая ему подарок:
Наши души вдвоем воспарили за девять небес,
Но теперь разлетятся, как звезды перед дождем.
За холмами и реками вижу, как гаснет дракон.
Ты к далекой границе должен свой путь совершить.
Но быть может, когда-нибудь ты возвратишься домой,
И последний мост над рекою Вай перейдешь.
Тай некоторое время молчал. Он был тронут и очень устал. Вино, слова, тишина…
– Я увижу тебя снова?
– Если позволит небо. Я буду надеяться. Мы выпьем доброго вина в другом саду, слушая музыку пипы.
Тай вздохнул:
– Я буду надеяться. Где… где ты будешь?
– Не знаю. А где будешь ты, Шэнь Тай?
– Не знаю…
Глава 26
Е Лао, бывший помощник управляющего Возлюбленной Спутницы Вэнь Цзянь, теперь был главным управляющим хозяйством высокочтимого и прославленного господина Шэнь Тая (сына знаменитого генерала). Это означало, конечно, что на его плечах лежал груз официальной ответственности за довольно значительных размеров усадьбу господина Шэня в Синане в крайне неспокойное время. Управляющие хозяйством, все без исключения, предпочитали стабильность.