Она вскинула голову. Доктор стоял рядом с нею, сняв
наглазники, и она видела радость в его живых темных глазах, в чертах немолодого
сухощавого лица… знакомого лица. Она уже видела его прежде, слышала этот голос,
шептавший с тем же выражением: «Лючия, дорогая моя!»
Кровь ударила в лицо так внезапно, что у Александры
потемнело в глазах. Актер. Актер в опере! И «негр», принесший Лоренцо
отравленное послание…
Бартоломео Фессалоне. Она снова видит Бартоломео Фессалоне!
Ну что ж. Чезаре оказался прав…
***
Растерянность Александры, впрочем, длилась одно мгновение:
на смену пришла ярость. Дикая, слепящая ярость!
Да она им что, кукла? Ну что же, вам придется узнать, что
бывают говорящие куклы… вернее, кричащие, и очень громко!
– Бартоломео! Да это мошенник Бартоломео! – завопила она что
было сил и с мстительной радостью заметила, как исказилось лицо Фессалоне.
– Лючия, что ты, что ты… – бестолково забормотал он, а руки
Александры сдернули с головы Фессалоне белый парик, открыв его черные с густой
проседью кудри. Толпа вмиг сгрудилась еще теснее.– Лючия! – воззвал он
отчаянно.
– Видите, он, этот каналья, узнал меня! – вопила Александра,
подражая визгливому крику рыночной торговки Розины. – Бросил без помощи одну с
тремя детьми, а сам бегает, мошенничает, обманывает народ!
– Это, это… – забормотал Фессалоне – в точности как
злополучный Луиджи.
– Погодите, он вам еще станет врать про остров волшебных
попугаев! – злорадно посулила Александра – и это решило судьбу Фессалоне. В
толпе немало нашлось свидетелей утреннего представления на Эрберии, и, страшно
развеселясь, с криками: «Волшебных попугаев поймали!» – они набросились на
Фессалоне, срывая с него сюртук, рубашку…
Мальчишка, «Меркурий»-предатель, неистовствовал пуще всех,
верно, оскорбленный в лучших своих чувствах.
Два монаха, один толстый, другой тонкий, промчались мимо
Александры, путаясь в рясах и выкрикивая на разные голоса:
– Пропустите! Это моя добыча! Фессалоне, ты погиб!
– Пропустите, пся крев!
Про Александру все забыли. Ну что ж, это ее вполне
устраивало!
Резко повернувшись и не бросив даже прощального взгляда в
сторону терзаемого мошенника, она пошла к набережной, и фраза, которую не мог
вспомнить «Меркурий», что-то про деньги и добродетель, вспыхнула в ее памяти:
«Quaerenda pecuma primum, virtus post nummos».
Прежде ищи деньги, потом добродетель…
Да, это вполне в духе Фессалоне!
Глава 24
Гондольер, который не выдал тайны
День повернул к закату, и Але☺ксандра
поняла, что приключений для нее на сегодня хватит.
Она вышла к набережной, поглядела вдаль. Узкая полоска земли
– Лидо, естественный мол Венеции, – была чуть видна. Пора добираться туда,
чтобы нанять барку.
Стайка гондол вилась по каналу, но стоило Александре
вскинуть руку, как все они прекратили свое бессмысленное кружение и наперебой
ринулись на ее зов.
Самой проворной оказалась новая, узкая гондола, свинцовый
нос которой был украшен пучком привядших гиацинтов. Одним прыжком баркайоло
оказался на носу, протянул Александре руку:
– Счастлив видеть вас снова, прекрасная синьорина! Видите, в
вашу честь… – Он кивнул на цветы, потом заглянул в Александрины ошеломленные
глаза и спросил: – Нагулялись? Прикажете доставить в тот же палаццо?
Как ни была ошарашена Александра, она только и могла, что
рассмеяться, бессильная перед причудами сегодняшнего дня: ведь это был тот же
самый гондольер, который ни свет ни заря увез ее, полуживую от горя, из дворца,
в котором спал Лоренцо! Театральное представление, на котором она побывала в
опере святого Моисея, чудилось, продолжалось, потому что все соучастники ее
жизни, будто персонажи какой-то пьесы, всегда оказывались в нужное время в
нужном месте.
– К Лидо, – велела она, удостоив баркайоло улыбки и жестом
отметая реплики его конкурентов, каждый из которых расхваливал свою плавучую
карету, свои достоинства гребца, свое умение хранить тайны пассажиров.
«А у меня тайн нет и хранить их не от кого. Кому я нужна
вместе с моими тайнами!» – подумала Александра, опустив руки за борт и тоскливо
глядя, как теплая и тихая вода струилась между пальцами, взбивая в пену волны.
От игривого движения рук летело и рассыпалось серебро, яркое, белое, как снег,
по зеленому полю.
Мелкая рябь бежала вдалеке. Небо точно бы выцвело – день
выдался не по-весеннему знойный, и канал был такой же бледный, как небо. Да,
Венеция… Все краски смягчены и затушеваны, все проникнуто вечным испарением.
Нет резкости и сухости – все в дымке. Призрак, несбывшаяся мечта… La bella
Venezia, addio!..
Вдруг стало невыносимо увидеть прощальным взором колоннаду
Дворца дожей и четверку могучих коней святого Марко. Александра протиснулась в
каютку и легла там на черных подушках, вытянулась во весь рост, скрестила на
груди руки, пытаясь уснуть… умереть? Лодка напоминала черный плавучий гроб, но
она сама, увы, была еще жива, и живыми оказались все мучения и терзания
сегодняшней ночи, утра, разлуки, потрясения: они затаились в складках черной
материи, которой обита была каюта, они изголодались по живой пище и теперь
только и ждали, чтобы наброситься на Александру, подобно стае хищных гарпий,
рвать и терзать ее душу и сердце.
Слезы медленно полились: сбегали по вискам, впитывались в
черный шелк подушки. Она не вытирала их, не шевелилась, жалея сейчас лишь о
том, что вместе со слезами не вытекает из нее вся жизнь, вся кровь…
Нет, до Лидо не столь далеко. Она не успеет умереть,
придется снова жить, снова изнемогать от воспоминаний о Лоренцо.
Какое дурацкое, какое самонадеянное решение приняла она:
Лоренцо должен жениться на ней. Да что он, ошалел, что ли?! Нет, ее участь –
уневеститься Христу, обречь себя на вечные, губительные сны наяву о том, как
он… как его тело вливалось в тело Александры… Лючии?..
Она вдруг перестала дышать. Лючия. Вся беда в том, что он
все время принимал ее за Лючию! А если увидит их рядом, то поймет: она –
другая.