Последнее лето - читать онлайн книгу. Автор: Елена Арсеньева cтр.№ 119

– Ничего, научишься! – ободрил учитель. – Поехали дальше. Мы знаем, что в новой колоде всегда сверху бубны. До тасовки они лежат в таком порядке: туз, король, дама, валет, десятка, девятка, восьмерка, семерка, шестерка, пятерка и дальше. Когда ты перетасуешь с первой карты по десятую по одной и вернешь на верх колоды, они, как ты понимаешь, лягут наоборот, от дурака [44] до туза. И чтобы восстановить первоначальный порядок, перетасуй эти же карты еще раз.

Несколько минут Дмитрий сосредоточенно мешал карты, иногда бормоча «merde» или «diablerie» [45] . Поликарп Матвеевич то с улыбкой, то с неодобрением смотрел за его движениями, потом проговорил:

– Ну что ж, терпимо…

Дмитрий воодушевился и процитировал из любимого поэта:

Я на экзамене дрожал, как в лихорадке,

И вытащил… второй билет! Спасен!..

Как я рубил! Спокойно, четко, гладко…

Иван Кузьмич был страшно поражен.

Некогда любимым поэтом Дмитрия был Александр Пушкин, теперь стал другой Александр, вернее, Саша – Черный.

Поликарп Матвеевич хохотнул, довольный. Ему нравилось, что ученик все время читает какие-то смешные строчки, он даже и сам пристрастился к Саше Черному. Особенно вот это полюбилось:

Но если постричься, побриться

И спрыснуться майским амбре, —

Любая не прочь бы влюбиться

И вместе пойти в кабаре.

Однако следовало продолжать урок, а не стишки читать, и Поликарп Матвеевич наставительно сказал:

– Тасовка по одной карте – самая лучшая из всех фальшивых тасовок, и нашим братом шулером она принята за первейшую. Вроде бы все на тебя смотрят и все видят каждое твое движение, а ты имеешь возможность поместить в любое место колоды любое нужное тебе количество карт. Например, четыре туза должны занять в колоде места с пятого по восьмое включительно. Начало колоды с верха, со стороны крапа. Тогда при раздаче карт, например, на преферанс два туза будут находиться в прикупе, а еще два туза попадут на третью руку, если не делать подснятие карт или сделать карточный вольт. Сейчас я тебе покажу как.

В эту минуту в дверь постучали, потом она приоткрылась, и просунулась девичья головка в платочке. И тут Дмитрий получил возможность увидеть, что такое истинная ловкость рук. Между стуком и открытием двери прошло не более пяти секунд, а колода из рук Поликарпа Матвеевича исчезла, словно никогда в них не была! При том, что он не прятал ее в карман!

А впрочем, еще через секунду Матрехин с облегчением вздохнул, и колода вновь, откуда ни возьмись, возникла у него в руках.

– Любаня! – проворчал он. – Напугала, зараза! Стучишь, ровно чужая!

Любаню Дмитрий знал: это была племянница Поликарпа Матвеевича, гулящая деваха. Исправляла она свою должность в заведении «Магнолия» на Рождественской, где ее звали никакой не Любаней, а Милкой-Любкой. По гулящим Дмитрий, конечно, хаживал, случалось ему, как всякому уважающему себя мужчине, бывать и в нумерах. Сняв комнату у Матрехина, Аксаков поначалу решил было, что теперь все удобства будут у него на месте, и не замедлил подкатиться к Любане. К изумлению своему, он был решительно бит по рукам и осажен с твердостию, какой совершенно невозможно было ожидать от особы ее профессии. Оказалось, Любаня твердо следовала правилу: «Делу время, потехе час» и исполняла свои гулящие обязанности исключительно на рабочем месте. Дом дядюшки был для нее святыней, никакого «похабства и непотребства» позволять тут она не намеревалась. Тем более что в том же доме жила ее сестра Вера, монашка, смотреть на которую было страшновато, однако беседовать с ней – весьма приятно. Даже на взвинченного, изуверившегося в жизни Дмитрия она действовала успокаивающе.

Вообще, молодой Аксаков к семейству Матрехина привязался и не чувствовал ровно никакой неловкости, постоянно общаясь с карточным шулером, проституткой и горбуньей-монашкой. Единственным, кто ему не нравился, был Мурзик – сормовский грубиян-красавчик, еще один ученик Поликарпа Матвеевича, ходивший в кумачовой косоворотке под длинным пиджаком, в пошлом лаковом картузе и не менее пошлых высоких черных сапогах с «гамбургскими передами» (голенища лаковые, а головки из матовой кожи). Иногда, в слякотный день, Мурзик являлся в кожаных калошах – резиновых он не признавал!

Вот уж воистину:

Но если постричься, побриться

И спрыснуться майским амбре, —

Любая не прочь бы влюбиться

И вместе пойти в кабаре.

Оособенно от Мурзиковых галош Дмитрию становилось дурно и хотелось в голос хохотать. Но расхохотаться в лицо Мурзику мог бы только самоубийца: ведь тот обучался у Морта не столько шулерским приемам, сколько метанию маленьких, коротких, чудовищно острых ножей, рукояти которых были помечены его инициалом – М . Зачем ему нужно столь жестокое и пугающее умение, Дмитрий не ведал и ведать не желал. Как говорится, во многой мудрости многая печаль, а у Аксакова и так в жизни печалей хватало, в основном из-за безденежья.

Увидав Любаню, Дмитрий приветливо улыбнулся – уж очень она была хорошенькая с этими своими светло-карими глазками, и носик у нее был пока еще на месте, миленький такой, пряменький. Однако она, всегда улыбавшаяся в ответ, на него сейчас даже не взглянула. С негодованием вытаращилась на Матрехина и зашептала:

– Дядя Поля! Ты что ж делаешь-то?!

– А что такое?! – озадачился Поликарп Матвеевич, который совершенно спокойно относился к тому, что племянницы называют его женским именем.

– Тс-с! – прижала Любаня палец к губам, грозно свела брови, и Матрехин послушно сбавил тон:

– Что делаю, говоришь? Урок даю, вишь ты, Мите. Обычный урок.

– Какой урок, дядя Поля?! – с прежним выражением негодования прошептала Любаня. – Какой может быть урок?!

– Сама знаешь какой, – проказливо хмыкнул дядюшка. – Иль забыла, чем промышляем?

– Я-то не забыла, да вот ты, видать, забыл все на свете! – прошипела Любаня, словно змея, которой наступили на хвост. – К тебе ж нынче барышня прийти должна, жениха привораживать!

Матрехин раскрыл рот и секунды три так и сидел, имея на лице самое растерянное выражение. Потом звонко шлепнул себя по лбу, испуганно вздрогнул от получившегося звона и вскочил из-за стола:

– Пришла, что ли?

– Пришла, пришла, – закивала Любаня. – В сенях ждет.