Яд вожделения - читать онлайн книгу. Автор: Елена Арсеньева cтр.№ 23

Ну, не так-то легко ее будет взять в Китай-городе. Она ворвалась в толчею Красной площади.

 

– А вот шуба для доброго купца-молодца! Приклад моржовый, воротник ежовый, а вокруг всех прорех еще нашит рыбий мех!

– Покупай, баба, немецкий кафтан мужику! В один рукав ветер гуляет, в другой птица пролетает, от тепла зуб на зуб не попадает, зато такое платье по царскому указу всяк носить будет.

– Купил – так не задерживайся, а то дождь пойдет – товар раскиснет!

– Царское кружало с утра до утра – заходи, земляк, осуши кружку, повесели свою душку!

– А вот площадной подьячий – всякую челобитную напишу, купчую, меновую бумагу, письмо – хоть королю аглицкому!

– Подайте, люди добрые, кандальным на пропитание! Не для себя просим, для товарищей! Приели уже все с себя, одни кандалы, вишь, остались! Подайте, люди добрые…

– Стригу, брею! Цирюльник, цирюльник! Подходи, будь у тебя хоть пчелиный улей, а не голова – уйдешь таким красавцем, что девки за тобой вереницей бегать будут!

…На Красной площади с утра толпился народ: тут были главные торги. Здесь бедный и расчетливый человек мог купить все, что ему было нужно, задешево: начиная со съестных припасов, одежды и до драгоценных камней, жемчуга, золота и серебра.

Ряды в Китай-городе расположены были по предметам торговли и удовлетворяли всякий спрос в хозяйстве. Звались они: иконный, седельный, котельный, железный, коробейный, бумаженный, манатейный, [38] сайдашный, [39] кожаный, лапотный, крашенинный, ирошный, [40] плетной, овощной, завязочный, золотной, кружевной, красильный, шапочный, суконный смоленский, суконный московский, скорнячный, серебряный, ветошный, покройный, хлебный и калачный, сурожский шелковый, мыльный, сапожный, скобяной, рыбный, прасольный, самопальный, медовый, москательный, фонарный, вандышный, [41] судовой, пушной, юхвенный, [42] подошевный, свечной, восковой, замочный, селедной, луковый, семянной, орешный, рыбный, живой, масляный, кисейный, холщовый… Кроме того, торговали с ларей, рундуков, коробов, скамеек, ящиков. По Никольской, идучи от Кремля, по левой стороне от Казанского собора, вдоль по улице тянулись шалаши на протяжении пятидесяти двух сажен. Квасные кади рассеяны были меж рядами и шалашами, разило сивухою из питейных погребов, красовался герб на вывесках кабаков, а над недавно открытыми табачными лавками улыбались нарисованные усатые офицеры с курительными трубками в руках.

«Люди всякого чина и подлый народ» толпились на Красной площади, в рядах, на Варварском и Никольском крестцах, [43] в харчевнях, а между ними промыслом своим занимались воры и мошенники: таскали из карманов, из лавок и шалашей – и тут же торговали украденным по дешевке: теми же калачами или жемчугами.

Глаза Алены так и шныряли по сторонам. Ей не надо было ни каменьев, ни жемчугов: какую-нибудь коломянковую юбчонку с рубашкою или сарафанец. Переоденься она – никто и не глянет в ее сторону, погоня ее тогда уж нипочем не настигнет! Беда – денег ни гроша. А даром в Москве не дают и слезам не верят…

Она все ближе пробиралась к гостиному двору. Здесь сплошь, одна на одной, харчевни, очаги: и меж рядов, и внутри двора. Однажды вспыхнул такой пожар в харчевне, что едва весь гостиный двор не сгорел. Вот бы сейчас пожар, пусть самый слабенький, – такая суматоха поднимется, что Алену и с собаками не сыщут! Опрокинуть, что ли, один очажок, будто невзначай?

Впрочем, кажется, брать греха на душу не надобно, вроде бы ее и так потеряли… И, едва осознав это, Алена ощутила, что ноги подкашиваются от голода и усталости, и села, где стояла, под стеной харчевни. На нее поглядывали. Понурила усталую голову. Авось примут за упившуюся белицу, которой силы нет дойти до обители. Обычное дело, хоть и позорное. Но позору, напраслины Алена уже столько в своей жизни натерпелась, что не привыкать стать. Пусть кто что хочет, то и мнит, а ей пришло время подумать, куда идти.

 

А идти-то и некуда! Эта мысль вдруг поразила ее. Алена тупо уставилась в огонь очага, вокруг которого приплясывала торговка, ловко переворачивая на огромной сковороде куски жареной рыбы. Но Алена уже забыла о голоде. В самом деле, куда податься? Вот войдет она во двор Ульянищи: «Здравствуй, золовушка богоданная!» Смешно… да, смешно! А ведь Ульяна, поди, уже перебралась в братнин, наследованный ею, добротный, просторный дом из той избушки на курьих ножках, где она жила, овдовев. Бабе-яге ведь так и положено – жить в избе на курьих ногах… Но можно не сомневаться: Ульянища уже отпраздновала новоселье!

Одно есть место, где никто Алену отродясь не найдет, да и искать не станет: батюшкин дом. Заколоченный, заброшенный, даром Никодиму не нужный – и в то же время стоивший Алениному отцу жизни… Вот там она и отсидится, придет немножечко в себя. И может быть, господь пошлет ей озарение: кто же все-таки плеснул Никодиму злого зелья. Ведь если сие не откроется, до конца жизни придется Алене скитаться, числиться в беглых преступницах, обреченно ждать смерти. Ведь жизнь ей была дарована лишь на монастырское послушание, а объяви Еротиада, что келейница сбежала, – и будет в розыске женка Алена Журавлева! Уходить придется из Москвы, это уж как пить дать. А чем жить? Побираться, как эти вон, облепившие паперть Василия Блаженного, будто мухи? Или стыдным делом промышлять?

Нет. Нет. Она и забыла! У нее есть чем жить!

Алена напряженно зажмурилась.

Прежде чем идти в батюшкин дом, ей все-таки надобно исхитриться и слазить на сеновал в Никодимовом подворье. Там, в самом дальнем углу, беспорядочной грудою навалены пустые пчелиные колоды. Однажды Ульянища, у которой глаз был востер, будто змея, шныряя по двору, залезла-таки на сеновал – и пристала к брату как банный лист: «Зачем, мол, тебе эти старые колоды да зачем?»

Никодима так и перекосило, однако он нашел в себе силы отшутиться: «Храню по старой памяти, раньше медом промышлял, да больно пчелки злы ко мне, люди-то добрее, особенно когда – твои должники, и носят мне добро свое, как пчелки – мед!»