– Вы что-то похудели в последнее время, Александрин.
– Мне скучно есть, – призналась Александра. – А вам разве
нет?
Федору Петровичу стыдно было признаться в том, что есть ему
вовсе не скучно, и он решил не признаваться.
– Что же вы? Без сахара даже? Подать вам сахарку? Александра
ему улыбнулась.
Она знала, что на всех мужчин, работающих в галерее, она
производит одинаковое впечатление – нежной, ни на что не годной, застенчивой
девочки, погруженной в книги и в себя – отчасти. Всем хотелось ее жалеть и опекать.
Вот только жениться на ней никому не хотелось, а это было
неправильно! Александре давно пора было замуж – двадцать пять лет, шутка ли! Не
то чтобы она была готова выйти за Федора Петровича, но хоть за кого-нибудь уже
выходить надо!
Вадим все испортил.
Они были предназначены друг для друга – он и она. Он
художник, она искусствовед. Для нее искусство – вся жизнь, и для него тоже. Они
идеально подошли бы друг другу, с их тонкостью, особым мироощущением и
восприятием окружающей грубой действительности, а он обошелся с ней так…
чудовищно!
Он женился на грудастой, ногастой, громкоголосой, курящей
карьерной стерве, у которой оказалась такая же сестрица, и вдвоем с сестрицей
они увели из-под носа у Александры то, что предназначалось именно ей. Почему-то
именно сестрицу Александра ненавидела особенно остро, а с тех пор, как узнала,
ненависть стала совершенно невыносимой.
Узнала Александра случайно.
Она подслушала разговор двух старух – матери и Фионы. Они
редко секретничали – Фиона никогда себе не позволяла никакой ненужной
«близости» с прислугой, хотя всегда подчеркивала, что мать не прислуга, а
«коллега», но Александра отлично знала цену ее словам. У Фионы никогда не было
никаких подруг и не могло быть – все по сравнению с ней были плебеями и
простолюдинами! – и ей не с кем было «поделиться»!
Они пили чай – мать и Фиона. Вернее, пила Фиона, а мать
только подливала ей и слушала, из-за ее плеча.
– Я и не знала, – говорила Фиона приглушенно, – если бы
знала, никогда так не поступила бы.
Он был другим, это потом все началось. Разлад и все прочее.
– Нельзя было ему отдавать, – прошелестела в ответ мать.
– Да я и предположить не могла!.. А дома у себя держать
после экспертизы стало опасно, ведь о ней узнали эксперты, могли воров навести.
В банк сдавать на хранение я побоялась, в нашей стране все банки ненадежны.
Пауза, вздохи, звон ложечки о тонкий китайский фарфор. Фиона
Ксаверьевна в разное время суток принимала чай только из определенного фарфора.
Утром английский, в двенадцать часов – китайский, в пять опять английский.
Александре казалось, что вся жизнь Фионы только и состоит в
исполнении правил, поддержании внешней формы, которую она сама для себя
определила как «правильную»!
– Как я могла допустить, – вдруг почти в полный голос
сказала Фиона, – чтобы она ушла из семьи!..
Александра, струсив, сделала шаг назад и замерла за высокой
белой дверью. Старухи не знали, что она в галерее, потому и говорили так
свободно. У Александры была своя цель, и она выжидала время, когда все уйдут.
Сотрудники ушли, только мать осталась, но Александра знала, что она тоже вскоре
уйдет, запрет двери, но на охрану помещение не поставит. С утра было известно,
что вечером приедет Фиона, чтобы «поработать». «Работала» та в свое
удовольствие – просматривала свежие каталоги Сотбис, стряхивала в хрустальную
пепельницу свой любимый «Данхилл», который специально заказывался в Англии,
покачивала ногой. В лакированной туфельке взблескивал благородно-негромкий свет
настольной лампы под молочным абажуром.
Фиона приехала неожиданно рано, мать еще не успела уйти, а
Александра испугалась, что они ее «застанут», но они даже не стали подниматься
наверх, засели в кабинете у Фионы. Цель Александры находилась как раз в
кабинете, и получалось, что сегодня ничего не выйдет. Нужно незаметно и
тихонько выбраться из галереи и заново все придумать, и это было ужасно.
Александра спешила, а старухи ей мешали.
Всегда ей мешали жить так, как хотелось!..
Александра тихонько спустилась по винтовой чугунной
лестничке со второго этажа и выжидала, когда старухи закроют дверь, чтобы
незаметно прошмыгнуть к выходу, но они дверь не закрывали – думали, что давно
никого нет! Некоторое время она стояла посреди скупо освещенного зала, в
окружении московских двориков.
– Сейчас нужно придумать, как ее вернуть, Фиона Ксаверьевна,
– проговорила мать задумчиво. – Может, поговорить с ними? Предложить денег?
– Денег? – иронически переспросила Фиона. – Сколько денег я
могу предложить за подлинную коллекцию Фаберже?! Вера Федоровна, вы говорите
глупости!
– Нет, нет, – заторопилась мать, которая всегда боялась
Фиониного гнева, – разумеется, не так примитивно. Мы можем сказать, что должны
ее выставить и именно для этого она нам нужна.
Александра за дверью замерла и насторожилась. Теперь самым
главным было услышать продолжение, а не уйти незамеченной. Она придвинулась
поближе, так что даже неосторожно качнула дверь. Дверь скрипнула.
– Кто там, Вера?
Звон фарфора – мать, видимо, поставила чайник, который
держала в руке. Она постоянно держала его, пока Фиона пила, а Александру это
всегда бесило – Фиона только говорила, что мать не прислуга, а мать была именно
прислугой, черт побери! Быстрые шаги по ковру, потом перестук каблуков по
паркету – сейчас ее увидят, застанут, будет беда!
Александра, когда требовалось, соображала очень быстро. Она
не успеет перебежать через зал, а даже если перебежит, деваться ей все равно
некуда – много открытого пространства, украшенного грачами, московскими
двориками и старыми липами. Спасения нет. – Вера?
Шаги все ближе, и тень мелькнула под высокой дверью – мать
сейчас выглянет, она уже совсем рядом!
Александра неслышно прыгнула в сторону винтовой лестнички,
на которой горел фонарь, единственный освещавший галерею в этот поздний час.
Фонарь тоже специально заказывали в Англии – Фиона любила британскую чопорную
добротность.
Из школьного курса физики Александре было известно, что,
если стать за фонарем, свет скроет ее. Именно скроет, а не осветит. В восьмом
классе они с девчонками даже поделывали такую штуку на площади – прятались
позади прожекторов, освещавших неказистую новогоднюю советскую елку, и лаяли
оттуда на прохожих. Прохожие пугались. Некоторые тетки в шапках стогами даже
роняли сумки со страху. Девчонок это очень веселило.
Стараясь вообще не дышать, Александра пролезла за винтовую
лестничку и молниеносно, за секунду до того, как мать вышла из высоких белых
дверей, успела повернуть фонарь в пазах так, чтобы он светил только на дверь.