Я пожал плечами:
– Что тут представлять? Мамы и Ларки – нет. А тот, кто их убил, – жив. Месть – это его смерть.
Бразз зачем-то поднял взгляд к потолку и тяжело вздохнул:
– Не все так просто. Месть – это прежде всего молчание. Ибо если ты кому-то проговоришься о своих намерениях – то умрешь еще до того, как увидишь цвет крови своего врага. Потом – терпение: если ты окажешься недостаточно терпеливым, то начнешь слишком рано и закончишь тем же. Ну, и…
– Я не болтлив, – перебил его я. – И уже умер. Вместе со своей семьей. Так что смерть меня не страшит.
Кузнец вздрогнул, как от удара, прищурился и… все-таки закончил начатую фразу:
– Ну, и последнее: месть – это одиночество и в жизни, и после нее: если ты все-таки заберешь ЕГО жизнь, то НАВСЕГДА лишишься Посмертия. Значит, уже никогда не увидишь своих родных…
Я закрыл глаза, вспомнил, как выглядела Ларка на погребальном костре, скрипнул зубами и криво усмехнулся:
– Пусть так. Зато я сделаю то, что должен.
Бразз задумчиво оглядел меня с головы до ног, потом выпрямился во весь рост, расправил плечи… и весомо сказал:
– Я, Бразз по прозвищу Борода, беру тебя, Кром, сын Растана, в ученики. Твои кости – мое мясо
[113]
.
– Мои кости – твое мясо, – эхом повторил я. И поклонился. В пояс: – Спасибо, Бразз!
– Спасибо, Мастер! – проворчал кузнец. Потом вцепился в клещи и мотнул головой куда-то вправо: – Меха видишь? Вперед…
Вспоминать об этом дне оказалось на удивление приятно. И я, обнаружив в себе давно похороненное чувство, здорово удивился: вроде бы еще совсем недавно, во время последнего погружения в себя
[114]
, проведенного под руководством брата Арла, я пытался найти в себе хоть какие-то признаки чувств. И не нашел ничего, кроме пустоты с едва заметным привкусом горечи.
– Двуликий пока еще смотрит на тебя своей темной половиной, – мысленно повторил я слова жреца, сказанные мне на прощание. И вздрогнул, сообразив, что тогда не обратил внимания на акцент, сделанный Арлом на слове «пока»!
– Что значит «пока»? Он что, может повернуться и светлой? – вслух спросил себя я. И, услышав удаляющийся перестук копыт, мысленно обозвал себя придурком: от меня убегало мясо. То самое, ради которого я сюда и пришел!
Следующий раз Двуликий посмотрел на меня аж под утро. Когда я основательно продрог и начал подумывать о возвращении, слева от здоровенного ясеня сгустилось пятно мрака и медленно двинулось вдоль края поляны.
Шаге на десятом оно вышло в свет Дейра, и я облегченно перевел дух: это была косуля, а не кабан
[115]
. А значит, у меня появилась возможность вернуться в охотничий домик с добычей.
Конечно, по-хорошему, охотиться на косулю в середине третьего лиственя было неправильно – в это время косули ходят стельными
[116]
и линяют. Только вот для нас, уже почти забывших, что такое еда, даже пуд мяса должен был стать шансом на жизнь.
Арбалетный болт вылетел из направляющего паза с легким щелчком. И попал. Косуля пошатнулась, упала на одно колено… и сорвалась с места.
Прыжок… другой… третий… – она неслась к опушке, как выпущенная из лука стрела. И не собиралась останавливаться.
«Интересно, надолго ее хватит?» – проводив ее взглядом, угрюмо подумал я. Потом на всякий случай перезарядил арбалет, спустился с вышки и побрел в лес. Искать подранка.
Казалось, что тропинка, ведущая от поляны с вышками к охотничьему домику, ложится под ноги сама собой – не успел я вломиться в лес на одной опушке, как передо мной замаячили просветы второй. И почти сразу же донеслось еле слышное журчание родника.
«Все, пришел. Сейчас поедим…» – мечтательно подумал я, поудобнее перехватил сверток с мясом… и замер: со стороны дома раздался крик боли, многоголосый возмущенный рев, а вслед за ними – частый перестук топоров!
«Рубят дверь!!!» – сообразил я, сбросил с плеча сверток с мясом, сорвал с пояса арбалет, вставил ногу в стремя и зацепил тетиву за висящий на поясе крюк.
Разогнулся, аккуратно вложил болт в направляющий желоб и рванул на звуки ударов.
Половину перестрела до домика я пробежал за два десятка ударов сердца. И все равно чуть не опоздал – за пару мгновений до того, как я увидел знакомые стены, перестук топоров затих, и до меня донесся грохот падающей на землю двери.
– «Элмао-коити-нарр…» – выдохнул я и разрядил арбалет в спину, затянутую в видавшую виды кольчугу. Первую, попавшуюся мне на глаза.
Граненый наконечник болта, выпущенный практически в упор, с хрустом разорвал кольца и бросил хозяина кольчуги на колени. А через мгновение на его голову опустилось и навершие моего посоха.
На хруст проламываемого черепа повернулся второй – заросший бородой дядька в рваном кожаном нагруднике, баюкавший руку, перевязанную на редкость грязной тряпкой.
Под Благословением Двуликого его движение было медленным-медленным. И я, в мгновение ока сократив дистанцию, вбил посох ему в висок еще до того, как он дотянулся до рукояти прислоненного к стене ржавого двуручника.
В этот момент из дому донесся треск рвущейся ткани и оглушительный рев:
– Ну че, девка, допрыгалась? А нечего было дверь захлопывать, коли уж открыла!
Вслушиваться в происходящее в доме было некогда – ко мне уже несся совсем молоденький паренек с перекошенным в крике лицом и вскинутым над головой топором.
Замахнулся. Ударил в пустоту. Потерял равновесие – и получил навершием в рот, щерящийся сломанными зубами.
– А-а-а!!! – заревели откуда-то сзади, и я, развернувшись, метнулся к сухонькому мужичку, пытающемуся набросить тетиву на зажатый между ног лук.
Успел. Ударил в горло. Потом добавил в висок и в два прыжка вернулся к дверному проему, в котором возникла донельзя удивленная морда:
– Че это тут тво… А-а-а!!! Крю-у-ук! Тут Безду-у-у…
Доорать я ему не дал – ударил прямо в раззявленную пасть. И ушел в сторону, чтобы уклониться от брошенного в меня ножа.
Звякнуло. Клинок, прилетевший с опушки, отскочил от стены и упал на землю. А я, оценив расстояние до его хозяина, решил оставить его на потом.