Но все же как бы луч какой-то светлой надежды блеснул ему во
тьме. Он сорвался с места и бросился в комнаты – к ней, к ней опять, к царице
его навеки! «Да неужели один час, одна минута ее любви не стоят всей остальной
жизни, хотя бы и в муках позора?» Этот дикий вопрос захватил его сердце. «К
ней, к ней одной, ее видеть, слушать и ни о чем не думать, обо всем забыть,
хотя бы только на эту ночь, на час, на мгновение!» Пред самым входом в сени,
еще на галерейке, он столкнулся с хозяином Трифоном Борисычем. Тот что-то
показался ему мрачным и озабоченным и, кажется, шел его разыскивать.
– Что ты, Борисыч, не меня ли искал?
– Нет-с, не вас, – как бы опешил вдруг хозяин, – зачем мне
вас разыскивать? А вы… где были-с?
– Что ты такой скучный? Не сердишься ли? Погоди, скоро спать
пойдешь… Который час-то?
– Да уж три часа будет. Надо быть, даже четвертый.
– Кончим, кончим.
– Помилуйте, ничего-с. Даже сколько угодно-с…
«Что с ним?» – мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где
плясали девки. Но ее там не было. В голубой комнате тоже не было; один лишь
Калганов дремал на диване. Митя глянул за занавесы – она была там. Она сидела в
углу, на сундуке, и, склонившись с руками и с головой на подле стоявшую
кровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не
услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко
схватила его за руку.
– Митя, Митя, я ведь любила его! – начала она ему шепотом, –
так любила его, все пять лет, все, все это время! Его ли любила али только
злобу мою? Нет, его! Ох, его! Я ведь лгу, что любила только злобу мою, а не
его! Митя, ведь я была всего семнадцати лет тогда, он тогда был такой со мной
ласковый, такой развеселый, мне песни пел… Или уж показался тогда таким дуре
мне, девчонке… А теперь, Господи, да это не тот, совсем и не он. Да и лицом не
он, не он вовсе. Я и с лица его не узнала. Ехала я сюда с Тимофеем и все-то
думала, всю дорогу думала: «Как встречу его, что-то скажу, как глядеть-то мы
друг на друга будем?..» Вся душа замирала, и вот он меня тут точно из шайки
помоями окатил. Точно учитель говорит: все такое ученое, важное, встретил так
важно, так я и стала в тупик. Слова некуда ввернуть. Я сначала думала, что он
этого своего длинного поляка-то стыдится. Сижу смотрю на них и думаю: почему
это я так ничего с ним говорить теперь не умею? Знаешь, это его жена испортила,
вот на которой он бросил меня тогда да женился… Это она его там переделала.
Митя, стыд-то какой! Ох, стыдно мне, Митя, стыдно, ох, за всю жизнь мою стыдно!
Прокляты, прокляты пусть будут эти пять лет, прокляты! – И она опять залилась
слезами, но Митину руку не выпускала, крепко держалась за нее.
– Митя, голубчик, постой, не уходи, я тебе одно словечко
хочу сказать, – прошептала она и вдруг подняла к нему лицо. – Слушай, скажи ты
мне, кого я люблю? Я здесь одного человека люблю. Который это человек? вот что
скажи ты мне. – На распухшем от слез лице ее засветилась улыбка, глаза сияли в
полутьме. – Вошел давеча один сокол, так сердце и упало во мне. «Дура ты, вот
ведь кого ты любишь», – так сразу и шепнуло сердце. Вошел ты и все осветил. «Да
чего он боится?» – думаю. А ведь ты забоялся, совсем забоялся, говорить не
умел. Не их же, думаю, он боится – разве ты кого испугаться можешь? Это меня он
боится, думаю, только меня. Так ведь рассказала же тебе, дурачку, Феня, как я
Алеше в окно прокричала, что любила часочек Митеньку, а теперь еду любить…
другого. Митя, Митя, как это я могла, дура, подумать, что люблю другого после
тебя! Прощаешь, Митя? Прощаешь меня или нет? Любишь? Любишь?
Она вскочила и схватила его обеими руками за плечи. Митя,
немой от восторга, глядел ей в глаза, в лицо, на улыбку ее, и вдруг, крепко
обняв ее, бросился ее целовать.
– А простишь, что мучила? Я ведь со злобы всех вас измучила.
Я ведь старикашку того нарочно со злобы с ума свела… Помнишь, как ты раз у меня
пил и бокал разбил? Запомнила я это и сегодня тоже разбила бокал, за «подлое
сердце мое» пила. Митя, сокол, что ж ты меня не целуешь? Раз поцеловал и
оторвался, глядит, слушает… Что меня слушать! Целуй меня, целуй крепче, вот
так. Любить, так уж любить! Раба твоя теперь буду, раба на всю жизнь! Сладко
рабой быть!.. Целуй! Прибей меня, мучай меня, сделай что надо мной… Ох, да и
впрямь меня надо мучить… Стой! Подожди, потом, не хочу так… – оттолкнула она
его вдруг. – Ступай прочь, Митька, пойду теперь вина напьюсь, пьяна хочу быть,
сейчас пьяная плясать пойду, хочу, хочу!
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как
пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось – за минуту одну весь
мир отдам», – промелькнуло в его голове. Грушенька в самом деле выпила залпом
еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем
месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие
глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило
что-то за сердце, и он подошел к ней.
– А ты слышал, как я тебя давеча поцеловала, когда ты спал?
– пролепетала она ему. – Опьянела я теперь, вот что… А ты не опьянел? А Митя
чего не пьет? Что ж ты не пьешь, Митя, я выпила, а ты не пьешь…
– Пьян! И так пьян… от тебя пьян, а теперь и от вина хочу. –
Он выпил еще стакан и – странно это ему показалось самому – только от этого
последнего стакана и охмелел, вдруг охмелел, а до тех пор все был трезв, сам
помнил это. С этой минуты все завертелось кругом него, как в бреду. Он ходил,
смеялся, заговаривал со всеми, и все это как бы уж не помня себя. Одно лишь
неподвижное и жгучее чувство сказывалось в нем поминутно, «точно горячий уголь
в душе», – вспоминал он потом. Он подходил к ней, садился подле нее, глядел на
нее, слушал ее… Она же стала ужасно как словоохотлива, всех к себе подзывала,
манила вдруг к себе какую-нибудь девку из хора, та подходила, а она или
целовала ее и отпускала, или иногда крестила ее рукой. Еще минутку, и она могла
заплакать. Развеселял ее очень и «старикашка», как называла она Максимова. Он
поминутно подбегал целовать у нее ручки «и всякий пальчик», а под конец
проплясал еще один танец под одну старую песенку, которую сам же и пропел. В
особенности с жаром подплясывал за припевом:
Свинушка хрю-хрю, хрю-хрю,
Телочка му-му, му-му,
Уточка ква-ква, ква-ква,
Гусынька га-га, га-га.
Курочка по сенюшкам похаживала,
Тюрю-рю, рю-рю, выговаривала,
Ай, ай, выговаривала!
– Дай ему что-нибудь, Митя, – говорила Грушенька, – подари
ему, ведь он бедный. Ах, бедные, обиженные!.. Знаешь, Митя, я в монастырь
пойду. Нет, вправду, когда-нибудь пойду. Мне Алеша сегодня на всю жизнь слова
сказал… Да… А сегодня уж пусть попляшем. Завтра в монастырь, а сегодня
попляшем. Я шалить хочу, добрые люди, ну и что ж такое, Бог простит. Кабы Богом
была, всех бы людей простила: «Милые мои грешнички, с этого дня прощаю всех». А
я пойду прощения просить: «Простите, добрые люди, бабу глупую, вот что». Зверь
я, вот что. А молиться хочу. Я луковку подала. Злодейке такой, как я, молиться
хочется! Митя, пусть пляшут, не мешай. Все люди на свете хороши, все до
единого. Хорошо на свете. Хоть и скверные мы, а хорошо на свете. Скверные мы и
хорошие, и скверные и хорошие… Нет, скажите, я вас спрошу, все подойдите, и я
спрошу; скажите мне все вот что: почему я такая хорошая? Я ведь хорошая, я
очень хорошая… Ну так вот: почему я такая хорошая? – Так лепетала Грушенька,
хмелея все больше и больше, и наконец прямо объявила, что сейчас сама хочет
плясать. Встала с кресел и пошатнулась. – Митя, не давай мне больше вина,
просить буду – не давай. Вино спокойствия не дает. И все кружится, и печка, и
все кружится. Плясать хочу. Пусть все смотрят, как я пляшу… как я хорошо и
прекрасно пляшу…