– Я не то… Я не вправе обременять…
– Рациональные и гражданские чувства, но поверьте, что Шатов
ничего почти не истратит, если захочет из фантастического господина обратиться
хоть капельку в человека верных идей. Стоит только не делать глупостей, не бить
в барабан, не бегать высуня язык по городу. Не держать его за руки, так он к
утру подымет, пожалуй, всех здешних докторов; поднял же всех собак у меня на
улице. Докторов не надо, я уже сказала, что ручаюсь за всё. Старуху, пожалуй,
еще можно нанять для прислуги, это ничего не стоит. Впрочем, он и сам может на
что-нибудь пригодиться, не на одни только глупости. Руки есть, ноги есть, в
аптеку сбегает, без всякого оскорбления ваших чувств благодеянием. Какое черт
благодеяние! Разве не он вас привел к этому положению? Разве не он поссорил вас
с тем семейством, где вы были в гувернантках, с эгоистическою целью на вас
жениться? Ведь мы слышали… Впрочем, он сам сейчас прибежал как ошалелый и
накричал на всю улицу. Я ни к кому не навязываюсь и пришла единственно для вас,
из принципа, что все наши обязаны солидарностью; я ему заявила это, еще не
выходя из дому. Если я, по-вашему, лишняя, то прощайте; только не вышло бы
беды, которую так легко устранить.
И она даже поднялась со стула.
Marie была так беспомощна, до того страдала и, надо правду
сказать, до того пугалась предстоящего, что не посмела ее отпустить. Но эта
женщина стала ей вдруг ненавистна: совсем не о том она говорила, совсем не то
было в душе Marie! Но пророчество о возможной смерти в руках неопытной повитухи
победило отвращение. Зато к Шатову она стала с этой минуты еще требовательнее,
еще беспощаднее. Дошло наконец до того, что запретила ему не только смотреть на
себя, но и стоять к себе лицом. Мучения становились сильнее. Проклятия, даже
брань становились всё неистовее.
– Э, да мы его вышлем, – отрезала Арина Прохоровна, – на нем
лица нет, он только вас пугает; побледнел как мертвец! Вам-то чего, скажите
пожалуйста, смешной чудак? Вот комедия!
Шатов не отвечал; он решился ничего не отвечать.
– Видала я глупых отцов в таких случаях, тоже с ума сходят.
Но ведь те по крайней мере…
– Перестаньте или бросьте меня, чтоб я околела! Чтобы ни
слова не говорили! Не хочу, не хочу! – раскричалась Marie.
– Ни слова не говорить нельзя, если вы сами не лишились
рассудка; так я и понимаю об вас в этом положении. По крайней мере надо о деле:
скажите, заготовлено у вас что-нибудь? Отвечайте вы, Шатов, ей не до того.
– Скажите, что именно надобно?
– Значит, ничего не заготовлено.
Она высчитала всё необходимо нужное и, надо отдать ей
справедливость, ограничилась самым крайне необходимым, до нищенства. Кое-что
нашлось у Шатова. Marie вынула ключ и протянула ему, чтоб он поискал в ее
саквояже. Так как у него дрожали руки, то он и прокопался несколько дольше, чем
следовало, отпирая незнакомый замок. Marie вышла из себя, но когда подскочила
Арина Прохоровна, чтоб отнять у него ключ, то ни за что не позволила ей
заглянуть в свой сак и с блажным криком и плачем настояла, чтобы сак отпирал
один Шатов.
За иными вещами приходилось сбегать к Кириллову. Чуть только
Шатов повернулся идти, она тотчас стала неистово звать его назад и успокоилась
лишь тогда, когда опрометью воротившийся с лестницы Шатов разъяснил ей, что
уходит лишь на минуту, за самым необходимым, и тотчас опять воротится.
– Ну, на вас трудно, барыня, угодить, – рассмеялась Арина
Прохоровна, – то стой лицом к стене и не смей на вас посмотреть, то не смей
даже и на минутку отлучиться, заплачете. Ведь он этак что-нибудь, пожалуй,
подумает. Ну, ну, не блажите, не кукситесь, я ведь смеюсь.
– Он не смеет ничего подумать.
– Та-та-та, если бы не был в вас влюблен как баран, не бегал
бы по улицам высуня язык и не поднял бы по городу всех собак. Он у меня раму
выбил.
V
Шатов застал Кириллова, всё еще ходившего из угла в угол по
комнате, до того рассеянным, что тот даже забыл о приезде жены, слушал и не
понимал.
– Ах да, – вспомнил он вдруг, как бы отрываясь с усилием и
только на миг от какой-то увлекавшей его идеи, – да… старуха… Жена или старуха?
Постойте: и жена и старуха, так? Помню; ходил; старуха придет, только не
сейчас. Берите подушку. Еще что? Да… Постойте, бывают с вами, Шатов, минуты
вечной гармонии?
– Знаете, Кириллов, вам нельзя больше не спать по ночам.
Кириллов очнулся и – странно – заговорил гораздо складнее,
чем даже всегда говорил; видно было, что он давно уже всё это формулировал и,
может быть, записал:
– Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы
вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не
земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не
может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и
неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это
правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: «Да,
это правда, это хорошо». Это… это не умиление, а только так, радость. Вы не
прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о – тут
выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более
пяти секунд – то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я
проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать
десять секунд, надо перемениться физически. Я думаю, человек должен перестать
родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии
сказано, что в воскресении не будут родить, а будут как ангелы божии. Намек.
Ваша жена родит?
– Кириллов, это часто приходит?
– В три дня раз, в неделю раз.
– У вас нет падучей?
– Нет.
– Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно
так падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал это
предварительное ощущение пред припадком, точь-в-точь как вы; пять секунд и он
назначал и говорил, что более нельзя вынести. Вспомните Магометов кувшин, не
успевший пролиться, пока он облетел на коне своем рай. Кувшин – это те же пять
секунд; слишком напоминает вашу гармонию, а Магомет был эпилептик. Берегитесь,
Кириллов, падучая!
– Не успеет, – тихо усмехнулся Кириллов.
VI
Ночь проходила. Шатова посылали, бранили, призывали, Marie
дошла до последней степени страха за свою жизнь. Она кричала, что хочет жить
«непременно, непременно!» и боится умереть. «Не надо, не надо!» – повторяла она.
Если бы не Арина Прохоровна, то было бы очень плохо. Мало-помалу она совершенно
овладела пациенткой. Та стала слушаться каждого слова ее, каждого окрика, как
ребенок. Арина Прохоровна брала строгостью, а не лаской, зато работала
мастерски. Стало рассветать. Арина Прохоровна вдруг выдумала, что Шатов сейчас
выбегал на лестницу и богу молился, и стала смеяться. Marie тоже засмеялась
злобно, язвительно, точно ей легче было от этого смеха. Наконец Шатова выгнали
совсем. Наступило сырое, холодное утро. Он приник лицом к стене, в углу,
точь-в-точь как накануне, когда входил Эркель. Он дрожал как лист, боялся
думать, но ум его цеплялся мыслию за всё представлявшееся, как бывает во сне.
Мечты беспрерывно увлекали его и беспрерывно обрывались, как гнилые нитки. Из комнаты
раздались наконец уже не стоны, а ужасные, чисто животные крики, невыносимые,
невозможные. Он хотел было заткнуть уши, но не мог и упал на колена,
бессознательно повторяя: «Marie, Marie!» И вот наконец раздался крик, новый
крик, от которого Шатов вздрогнул и вскочил с колен, крик младенца, слабый,
надтреснутый. Он перекрестился и бросился в комнату. В руках у Арины Прохоровны
кричало и копошилось крошечными ручками и ножками маленькое, красное,
сморщенное существо, беспомощное до ужаса и зависящее, как пылинка, от первого
дуновения ветра, но кричавшее и заявлявшее о себе, как будто тоже имело
какое-то самое полное право на жизнь… Marie лежала как без чувств, но через
минуту открыла глаза и странно, странно поглядела на Шатова: совсем какой-то
новый был этот взгляд, какой именно, он еще понять был не в силах, но никогда
прежде он не знал и не помнил у ней такого взгляда.