Длинное предсказание из книги Сивиллы тоже говорило о женщине, а значит, могло относиться ко мне. Во всяком случае, это касалось двух следующих стихов.
Груды сокровищ из Азии Римом, как дань, увезенных бесстыдно,
Азия снова увидит, в грядущем они возвратятся сторицей.
Будет судим и заплатит сполна за свои грабежи Рим надменный.
Пусть же пока азиатов без счета в Италии, в тягостном рабстве —
Быть и италикам в Азии, будет их больше раз в двадцать,
Роком гонимых, отвергнутых и обнищавших.
Рим, говорящий чванливой латынью, награбленным золотом славен,
Ты, скольких дев непорочных бесчестивших похотью буйной!
Быть и твоим дочерям на невольничьем ложе позорно распятым.
Волосы срежет царица тебе, и суждения силой великой
Будешь, низвергнут с высот, во прахе земном пресмыкаться,
Но возродишься, воспрянешь и вновь вознесешься к вершинам.
Другой стих из сборника показался мне еще более приближенным к действительности.
Медлит покуда Рим возложить свою тяжкую длань на Египет,
Мощь свою миру царица, Владыки Бессмертного женщина, явит.
Римлян, в раздорах погрязших и силу растративших всуе,
Трое смирят и к покорности жалкой принудят,
Властвовать будут над ними, таков уж бесславный их жребий.
Трое — триумвират! Тут все казалось очевидным: с Египтом понятно, могущественная царица — я, а Бессмертный Владыка — конечно, Цезарь, обожествленный Цезарь.
А вот еще один стих:
Земли широкого мира покой обретут под державной десницей
Женщины, и воцарятся повсюду порядок и благо, покуда
Будет вдова восседать на престоле, владея землею бескрайней…
Ну о ком же это может быть, если не обо мне? Ведь в глазах богов я истинная и законная вдова Цезаря.
Звезды падучие часто с небес низвергаются в буйное море,
И в небесах зажигаются новые звезды упавшим на смену.
Если ж комету хвостатую в небе вечернем узрите —
Ждите невзгод, ибо войны и прочие беды она предвещает.
Но по сошествии в мрачный Аид десяти поколений
Женщина власть обретет, и премудрые вещие боги
Благо даруют земле, над которой она воцарится.
Вечностью год обернется цветущей под сенью венца ее славы,
Радость, достаток и мир для людей станут благом всеобщим.
Станет свободной земля, и тогда без межей, без оград и заборов
Щедрым плодов своих люд одарит урожаем, и будет
Медом сочиться для них, молоком и вином безудержно.
Эти строки поразили меня до глубины души.
Комета… Цезарь… Войны, невзгоды, несчастья, потом воцарение женщины…
Книгами Сивиллы дело не ограничивалось, существовали и другие пророчества. Например, некий прорицатель Гистасп предсказывал насильственный переход власти в Риме вождю с Востока. Неудивительно, что за распространение списков этого пророчества в Риме карали смертью. «Оракул безумного претора» предрекал порабощение Рима завоевателями из Азии. Нечто схожее сулил так называемый «Оракул горшечника», да и не он один.
Конечно, предсказания были довольно туманными, но все, что касалось вдовы, кометы и троих — триумвирата, — на мой взгляд, сомнений не вызывало. Знамение явлено: женщина, вдова, скоро будет призвана к исполнению предначертанного. Близится мой час, и надлежит встретить его в готовности.
Небеса добры, они посылают нам знаки своей воли. Тому, кто способен истолковать знамения, они дают возможность встретить грядущее с открытыми глазами.
И еще одна строка не могла мне не запомниться:
Больше вдовою не будет вдова, ибо льва она станет супругой.
Антоний в виде Геракла, символического льва — статуи всегда изображают Геракла с львиной шкурой, — вот что имелось в виду. Боги дали понять: им ведомо, какими мы были и какими будем.
Сейчас, вспоминая тогдашний восторг, я задаюсь вопросом: почему небеса приоткрывают перед нами лишь краешек завесы? Они позволяют бросить в грядущее лишь беглый взгляд, но никогда не открывают его полностью. Они не лгут, но полуправда может быть куда более жестокой, чем прямая ложь.
В итоге прав оказался Олимпий: пророчества только сбивают людей с пути.
Мы испытывали жажду новостей, сущие танталовы муки, ибо сведения поступали к нам отрывочно, словно куски топляка, выбрасываемые морем на берег. Антоний и Агенобарб добрались до Брундизия, но гарнизон Октавиана закрыл перед ними ворота. Антоний приступил к возведению осадных сооружений, а когда Октавиан попытался воспрепятствовать этому, Антоний провел блестящий кавалерийский маневр и разгромил противника, захватив множество пленных. Октавиан обратился за помощью к Агриппе, попросил мобилизовать ветеранов и привести их на юг. Теперь каждый из триумвиров убедился, что другие ведут себя враждебно, и начал действовать соответственно.
Создавалось впечатление, что вскоре разразится масштабная война. Это было хорошо — хорошо для Антония. Чем скорее они сцепятся и сразятся, тем лучше. Антоний остановит Октавиана.
Потом — тишина.
До меня дошло известие, что к моей восточной границе, к Пелузию, прибыл Ирод. Командир тамошнего гарнизона разрешил ему переправиться в Александрию на корабле, и вскоре его судно — жалкая лохань, выглядевшая так, будто вот-вот потонет, — вошло в мою гавань.
Готовясь к его визиту, я поговорила с Эпафродитом, и он попенял на мое невежество. Я задумала дать в честь Ирода пир, но Эпафродит сказал:
— Царица, разве ты не понимаешь, что он не может разделить с тобой трапезу, так же как и я?
Признаться, Эпафродит так редко давал мне повод думать о его вере, что порой я о ней забывала. Но сейчас вспомнила о религиозных запретах, касающихся пищи. Например, иудеи, как и египтяне, не употребляют в пищу свинину.
— Если ты насчет свинины, я прикажу не подавать ее.
Эпафродит, за время службы ставший более раскованным в обращении со мной, улыбнулся:
— О, если бы дело было только в свинине или, скажем, в устрицах! Нет, наши правила гораздо сложнее. Они касаются и посуды, и способа приготовления блюд, и их сочетания: одни кушанья разрешены, но их нельзя подавать вместе с другими, по отдельности тоже разрешенными. Это целая наука.
— И что же мне делать? Не есть совсем, пока он здесь?
Ирод был другом Антония, и я должна почтить его — но как?
— Я могу послать кого-нибудь, чтобы согласовать меню. Но боюсь, тебе придется обновить всю посуду и провести очищение кухонь… Ритуальное, разумеется. Я знаю, что они и так содержатся в чистоте.
Потом ему пришла в голову мысль: