Книга для таких, как я - читать онлайн книгу. Автор: Макс Фрай cтр.№ 87

Я поначалу не собирался этот термин в «Азбуку» включать: вроде бы, неактуален он уже. Однако узнал, что в Питере открылся Музей нонконформистской культуры, причем его директор Марина Колдобская считает, что нонконформизма сейчас нет, потому что нет нормы.

И подумалось мне: а ведь верно, именно такого мнения и должен придерживаться директор музея нонконформистской культуры. В данном случае ситуативной нормой (или "микронормой") было бы высказывание, что нонконформизм, дескать, есть, конечно же (в противном случае — откуда бы взяться музею?). А Марина вон как лихо выкрутилась и норму окаянную не соблюла.

"Когда исчезает Дао, появляется Дэ" — когда исчезает искусство, появляется дружба, — так однажды сказал бывший «медгерменевт» Юрий Лейдерман, один из художников круга НОМЫ. Не могу удержаться от соблазна использовать его слова в качестве своего рода эпиграфа.

Сам термин НОМА введен в конце восьмидесятых годов Павлом Пепперштейном для обозначения круга московских концептуалистов. Краткое определение таково: НОМА — круг людей, описывающих свои края с помощью совместно вырабатываемого комплекса языковых практик. Термин происходит от слова «Ном», которым в Древнем Египте обозначались части расчлененного тела Озириса и территориальные единицы Древнего Египта, в каждом из которых, по преданию, была захоронена часть тела Озириса.

НОМА (по Пепперштейну) — это еще и психологическое пространство восприятия, созданное всем комплексом текстов, устных и письменных артикуляций, особых сленгов и интонаций, которыми пользовался московский концептуализм. Обсуждая сам себя с самого начала своего существования.

Таким образом, принадлежность к кругу НОМЫ подразумевает глубокое знание определенного контекста, совместное пребывание внутри некоего специфического, годами создававшегося дискурса — аналогичный (хотя, конечно, не настолько затейливый) «дискурс» имеется практически у любой дружеской компании, тесно сосуществующей хотя бы пару-тройку лет. Впрочем, это не противоречит инсайдерской позиции Пепперштейна: НОМА <…> осознает и описывает себя как сообщество конкретных людей, как круг общения.

Я бы назвал НОМУ «братством», подразумевая не столько теплоту личных отношений, сколько традицию "тайных братств" — в этом смысле НОМА больше похожа, скажем, на орден розенкрейцеров, чем на художественное сообщество; сам факт создания НОМЫ — своеобразная попытка эзотеризации дружеского круга, не более того. Но и не менее.

Кстати, НОМА — это еще и инсталляция Ильи Кабакова в «Кунстхалле» в Гамбурге, спровоцировавшая, насколько я помню, не столько художественную дискуссию, сколько продолжительное обсуждение списка имен, включенных в своеобразные «святцы», и тех, кого в НОМУ не взяли.

Вскоре, правда, выяснилось, что вполне можно жить, и не попав в список. Игрушечная иерархия НОМЫ не стала «абсолютной», а круг НОМЫ — не единственным художественным кругом. Актуальное искусство, очевидно, в силу самой его природы невозможно монополизировать.

Дословно: представление (от английского performance). Для того чтобы не путать перформанс с акцией и хэппенингом, можно просто еще раз перечитать статью «Акционизм». Впрочем, можно и не перечитывать.

Если акция — это действие, направленное на достижение какой-либо цели, а хэппенинг — просто «событие», то перформанс — именно представление. Соответственно, перформанс может быть менее внятен и лаконичен, чем акция; насыщен «второстепенными» деталями и нагружен скрытыми смыслами и неявными подтекстами. В этом смысле перформанс ближе к театральному представлению, чем собственно к акционизму. В отличие же от хэппенинга, рассчитанного на активное зрительское соучастие, в перформансе всецело доминирует сам художник или специально приглашенные и подготовленные статисты.

Кстати, получается, что знаменитые "Поездки за город" "Коллективных Действий", которые почему-то нередко называют «акциями» (я и сам еще недавно был подвержен этому заблуждению) — ярчайший пример типичного перформанса.

Разобрались? Разобрались.

Произведение искусства не может быть признано порнографией ни при каких обстоятельствах. Иное отношение к этому вопросу — острый симптом культурной невменяемости в особо тяжелой форме.

Это, собственно, все, что я хотел сообщить по данному поводу.

Имейте в виду: если в критической статье, которую вы читаете, встречаются формулировки: "Автор работает в стиле постмодернизма"; "Произведение выполнено в жанре постмодернизма"; "Перед нами художник постмодернистской школы", — не следует тратить время на чтение этого текста, ибо автор его некомпетентен.

Постмодернизм — не «жанр», не «стиль» и, тем более, не «школа», к которой можно «принадлежать». Постмодернизм — это ситуация. Своего рода культурное «бытие», которое действительно "определяет сознание". По крайней мере, сознание художника, помещенного в ситуацию постмодернизма. Поэтому, рассуждая о постмодернизме, следует иметь в виду, что речь идет не о "жанровых канонах" и не об "особенностях стиля", а о некоторых аспектах творческого поведения.

В числе наиболее важных поведенческих аспектов художников-постмодернистов следует назвать "двойное кодирование" (т. е. авторская игра с несколькими разными смыслами, из которых наименее подготовленный зритель/читатель считывает лишь «верхний», самый очевидный и доступный); преодоление разного рода границ и условностей, как жанровых, так и мировоззренческих (по большому счету, речь идет о преодолении тупиковой дуальности "правильно — неправильно" / "хорошо — плохо", а значит — и о попытке выхода за пределы бинарной логики как таковой); ироничность (как один из способов дистанцироваться); прямое и скрытое цитирование; повышенное внимание к знанию контекста (см. "Контекст").

Термин «постмодернизм» легко расшифровать: "после модернизма". Это верно и хронологически, и по сути: ситуация постмодернизма возникла как реакция на модернизм, как полемика с модернизмом и, в то же время, своего рода подведение итогов и переосмысление. В этом отношении художник-постмодернист похож на ребенка, вдруг получившего наследство от нескольких поколений старших родственников, скончавшихся в один день. Сундуки с драгоценностями, хранившиеся в подвалах фамильных замков, приносят в детскую и отдают в распоряжение нового владельца. Ребенок не то чтобы вовсе не способен оценить доставшееся ему богатство, однако его критерии оценки радикально отличаются от системы ценностей бывших владельцев сокровищ: золотые слитки кажутся ему отличным фундаментом для игрушечного домика, крупный рубин хорош лишь потому, что похож на ягоду, а из ценных бумаг, как выясняется, можно склеить воздушного змея… Сравнение может показаться некорректным, если считать ребенка заведомо «глупее» взрослого; однако в данном случае важно подчеркнуть, что ребенок «отменяет» традиционные методы использования сокровищ: он не эксплуатирует, а манипулирует; не накопительствует, а играет.