Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - читать онлайн книгу. Автор: Александр Дюма cтр.№ 130

Вся равнина, отделяющая вулкан от Резины, все сельские домики, что на ней стояли, исчезли под слоем лавы, но это кошмарное затопление, словно по приказу свыше, остановилось у порога Резины.

К несчастью, с Торре дель Греко все произошло иначе. Когда-то в старину лава, извергнутая Везувием, накрыла полгорода. Потом, внезапно остановив свое течение, поток застыл, образовав темную гряду, метров на сто возвышающуюся над уцелевшей частью города.

На этой гряде, словно на новой Тарпейской скале, вырос новый город, сообщавшийся со старым посредством лестницы, выбитой в застывшей лаве.

На сей раз старая часть города, как и новая его часть, — все подверглось гибельному вторжению и было затоплено. Поток лавы подмыл основание нового города, и тот обрушился вниз вместе с вершиной гряды, подобно огненному водопаду, на старый город, поглотив его вплоть до крыш самых высоких домов и церковной колокольни. Затем поток, прихватив с собой обломки, оставшиеся от двух городов, устремился к побережью, где, застыв, образовал естественный мол, что ныне служит защитой кораблям.

Все это произошло в ночь с 15-го на 16-е, как будто для того, чтобы непроглядный мрак с его кошмарами усугубил насколько это возможно, ужас постигшей всех катастрофы.

Утром 16-го солнце, которого не видели уже три дня, вновь засияло на безоблачном небе. Часть Везувия оказалась поглощена самим же Везувием: вершина горы провалилась в кратер и, обрушившись с более чем километровой высоты, заставила вулкан выбросить наружу тот сверкающий сноп огня, что осветил море на десять льё вокруг, излить из своих переполненных недр два потока лавы, затопившие окрестность; оставшаяся конусообразная гора по высоте значительно уступала прежней.

В эти часы скорби и ужаса все в Неаполе замерло, кроме мрачной деятельности Государственной джунты, ибо некоторые акты, исходившие от нее, датированы теми днями, когда происходило извержение. Божий гнев не усмирил королевского!

На следующий день после той ночи, когда лошади понесли и жизнь королевы и наша была спасена благодаря чудесному вмешательству таинственного незнакомца, королева призвала к себе начальника полиции и поручила ему предпринять самый тщательный розыск нашего спасителя; но все было напрасно. Хотя на ноги были поставлены опытнейшие агенты, ничья рука не оказалась достаточно ловкой, чтобы приподнять завесу тайны, скрывающей обстоятельства этого странного приключения.

Пятнадцатого король прислал письмо с сообщением, что, если погода наладится, он намерен 17-го поохотиться и, следовательно, возвратится не раньше 18-го.

О том, что случилось в Неаполе и его окрестностях, не было сказано ни единого слова. Ведь с самим королем ничего не произошло, а для него только это имело значение.

Я уже рассказывала вкратце о приговоре, вынесенном Томмазо Амато, и о его казни. То была первая жертва джунты, и этот судебный процесс по важности, которая ему придавалась, превосходил все прочие, ибо восстать против власти Господа, разумеется, преступление еще более тяжкое, нежели посягнуть на власть монарха.

Аресты начались непосредственно после отбытия адмирала Латуш-Тревиля. Следовательно, уже около четырех лет некоторые подозреваемые томились за решеткой.

Их было человек пятьдесят. Едва приступив к делу, фискальный прокурор Базилио Пальмиери объявил, что располагает доказательствами против двадцати тысяч человек.

Для начала он обрек на смерть три десятка из первой полусотни, оговорив предварительное применение пытки.

Однако суд ограничился тем, что приговорил к смертной казни трех человек, еще трех отправил на галеры, а тринадцати назначил более легкую меру наказания. Остальным была возвращена свобода.

Предводителем заговорщиков был некто Пьетро ди Фалько. Он во всем признался и раскрыл следствию план заговора; впрочем, следует заметить, что его признания так и не стали достоянием гласности, а сам он был сослан на остров Тремити без очной ставки со своими сообщниками.

Выбор судьями смертной казни выглядел несколько странно. Казалось, будто они хотели совершить гигантское жертвоприношение, способное доставить удовольствие своей богине с мертвенно-бледным челом.

Приговоренные, все трое, были очень молоды, почти что дети, не вышедшие из возраста школяров. Они принадлежали к сословию аристократов, но еще не знали света, поскольку не имели времени войти в него. Да и сами они были известны разве что своим соученикам, и не чем иным, как блестящими успехами в коллеже.

Даже в сумме возраст этой троицы не достигал возраста старика.

Старшего звали Винченцо Витальяни, ему было двадцать два; средний, по имени Эммануэле Де Део, достиг двадцати; последнему, Винченцо Гальяни, сравнялось девятнадцать.

Общий стон жалости прошел по городу, когда стало известно о роковом решении джунты, обрушившемся на головы юношей, чья вина состояла лишь в том, что они, как выразился историк того времени, «говорили о вещах, о которых предпочтительнее молчать, и приветствовали то, что следовало бы прежде обдумать».

Главное их преступление сводилось к тому, что они остригли себе волосы и первыми ввели в обиход вывезенную из Франции моду, зачинателем которой был актер Тальмá в тот вечер, когда состоялась первая постановка «Тита», о чем я уже рассказывала.

Признаюсь, когда до меня дошла эта новость и я узнала, кто такие приговоренные и сколько им лет, после того как мне объяснили, что они никоим образом не могли быть серьезными заговорщиками, меня охватила великая жалость к этим юным деревцам, которые будут срублены под корень и не успеют принести плодов.

Я побежала к королеве; она встретила меня с суровым лицом и нахмуренными бровями.

— Ты тоже явилась просить за них? — осведомилась она.

— А если я действительно пришла за этим, государыня, вы откажетесь меня выслушать?

— Да. Я решилась предоставить правосудию следовать своим путем, и потому все твои просьбы будут только бесполезной назойливостью.

— О государыня, — воскликнула я, с мольбой складывая руки, — они так молоды! И так мало опасны!

— Действительно, они не из тех, кого подразумевал Тарквиний, принимая посланца своего сына, когда сбивал прутом самые высокие маки в своем саду.

— О государыня, вы ведь и сами с этим согласны.

— Знаешь, в иные минуты я спрашиваю себя, почему эти ничтожные судьи остановили свой выбор на таких мальчиках — по глупости или из вероломства. И могу тебе признаться, почти склоняюсь к мысли, что здесь кроется предательство.

Я изумленно глядела на нее.

— Значит, тебе непонятно? Если я окажу милость этим, я буду обязана пощадить всех, ведь каждый будет считать себя таким же невиновным или, по крайней мере, утверждать это. А если я позволю казнить их, все поднимут крик о жестокости, меня назовут людоедкой; все отцы станут меня ненавидеть, все матери проклянут меня, и каждая женщина, имеющая двадцатилетнего сына, будет прижимать его к груди, твердя: «Храни тебя Боже от королевы-иностранки, от Австриячки!» — так называли мою сестру!