Как только солдаты увидели его, вновь раздались крики: «Да здравствует Бонапарт!» — еще более бурные, чем при встрече.
Он вскочил на коня и подал знак, что собирается говорить.
Десять тысяч голосов мигом смолкли, и как по волшебству воцарилась тишина.
— Солдаты! — заговорил Бонапарт таким мощным голосом, что было слышно всем и каждому. — Ваши товарищи по оружию, защитники наших границ, лишены самого необходимого! Народ бедствует! И во всем этом повинны заговорщики, против которых я собрал вас сегодня! Я надеюсь в скором времени повести вас к победам, но сначала мы должны обезвредить всех, кому ненавистны общественный порядок и всеобщее благо!
То ли все устали от правления Директории, то ли сказалось властное обаяние этого человека, призывающего к победам, от которых уже отвыкли, — только поднялась
волна восторженных криков и, как пороховая дорожка, прокатилась от Тюильри к площади Карусель и от площади Карусель к примыкающим улицам.
Тем временем Бонапарт обратился к Моро:
— Генерал, сейчас я докажу вам свое безграничное доверие! Бернадот, которого я оставил у себя дома, отказался присоединиться к нам и имел дерзость заявить мне, что, если Директория ему прикажет, он выступит против мятежников, кто бы они ни были! Генерал, я поручаю вам охрану Люксембургского дворца! Теперь от вас зависит спокойствие Парижа и благополучие Республики!
И, не ожидая ответа Моро, он поскакал галопом вдоль развернутого строя солдат.
Моро из честолюбия согласился участвовать в этой грандиозной драме и теперь был вынужден принять роль, которую ему поручил ее автор.
Гойе и Мулен, вернувшись в Люксембургский дворец, не обнаружили там никаких перемен: часовые по-прежнему стояли на своих постах. Члены Директории удалились в одну из приемных президента и стали обсуждать создавшееся положение.
Между тем генерал Жюбе, комендант Люксембургского дворца, получил приказ явиться к Бонапарту в Тюильри вместе со стражей, охранявшей дворец, и генерал Моро тут же занял его место, приведя с собою солдат, возбужденных речью Бонапарта.
Гойе и Мулен составляли послание к Совету пятисот, выражая энергичный протест против совершившегося переворота.
Закончив послание, Гойе передал бумагу своему секретарю, а Мулен, едва державшийся на ногах от голода и усталости, направился в свои покои подкрепиться.
Было около четырех часов дня.
Через минуту-другую вернулся секретарь Гойе; вид у него был крайне взволнованный.
— Что такое? — спросил Гойе. — Вы еще не ушли?
— Гражданин президент, — отвечал молодой человек, — мы с вами оказались пленниками во дворце!..
— Как так пленниками?
— Стражу сменили, и теперь генерал Жюбе уже не командует ею.
— Кто же вместо него?
— Я слышал краем уха, что это генерал Моро.
— Моро!.. Быть не может… А где этот подлец Баррас?
— Уехал в свое имение Гробуа.
— О! Мне необходимо увидеться с Муленом! — воскликнул Гойе и бросился к двери.
Но в коридоре ему преградил дорогу часовой. Гойе попытался пройти.
— Проходу нет! — сказал часовой.
— Как нет прохода?
— Нету.
— Но я президент Гойе!
— Проходу нет! Таков приказ.
Гойе понял, что ему не отменить приказа. Сила была не на его стороне.
Он вернулся в свои покои.
Тем временем генерал Моро явился к Мулену, желая оправдаться перед ним. Но бывший член Директории не стал его слушать и повернулся к нему спиной.
Моро все же попытался заговорить.
— Генерал, — остановил его Мулен, — ступайте в переднюю, там место тюремщикам!
Моро поник головой и наконец понял, что попался в ловушку и погубил свою репутацию.
В пять часов Бонапарт уже возвращался на улицу Победы в сопровождении всех находившихся в Париже генералов и высших офицеров.
Даже самые слепые, не уразумевшие, что означало 13 вандемьера, что означало возвращение Бонапарта из Египта, увидели, как над Тюильри поднялась пламенеющая звезда его судьбы: они поняли, что не могут играть роль солнца, и спешили стать спутниками.
Крики «Да здравствует Бонапарт!», подобно буйному морскому приливу, прокатились по улице Монблан и захлестнули улицу Победы, возвещая Жозефине возвращение ее супруга.
Впечатлительная креолка ожидала его с замиранием сердца; она устремилась к нему навстречу, но от волнения не могла выговорить ни слова.
— Успокойся! — утешал ее Бонапарт, который, возвратившись домой, стал по-прежнему добродушным. — Успокойся! Сделано все, что было возможно сегодня.
— А ты покончил с этим, друг мой?
— О нет, — отвечал Бонапарт.
— Значит, завтра опять придется что-то предпринимать?
— Да, но на завтра остается лишь пустая формальность. Правда, с этой «формальностью» оказалось не так-то легко покончить; но всякий знает, к чему привели события, разыгравшиеся в Сен-Клу. Поэтому мы не станем их излагать и перенесемся мысленно к главным нашим героям, от которых мы ненадолго оторвались, сосредоточив внимание на знаменитом историческом лице, введенном нами в роман.
Еще несколько слов.
Двадцатого брюмера в час ночи Бонапарт был избран на десять лет первым консулом и взял себе в помощники Камбасереса и Лебрена, избранных вторыми консулами; при этом он твердо решил присвоить себе функции не только своих двух коллег, но и министров.
Вечером 20 брюмера он лег спать в Люксембургском дворце на кровати гражданина Гойе, который был выпущен днем на свободу вместе со своим коллегой Муленом.
Ролан был назначен комендантом Люксембургского дворца.
XXV. ВАЖНОЕ СООБЩЕНИЕ
Прошло некоторое время после военного переворота, вызвавшего громкие отклики во всей Европе, лик которой Бонапарту предстояло на время изменить, подобно тому, как шторм меняет лик океана. Утром 30 нивоза, или, говоря более понятным языком, 20 января 1800 года, Ролан, исполняя свои новые обязанности, просматривал объемистую почту, и среди полусотни прошений об аудиенции его внимание привлекло письмо такого содержания:
«Господин комендант!
Я знаю Вашу порядочность, и Вы увидите, как я ее ценю.
Мне надобно с Вами поговорить в течение пяти минут, и все это время я буду оставаться в маске.
Я хочу обратиться к вам с одной просьбой.
Исполните Вы или не исполните мою просьбу, но знайте, что я пытаюсь проникнуть в Люксембургский дворец, имея в виду интересы первого консула Бонапарта и воинствующих роялистов, к которым я принадлежу. Прошу Вас дать мне честное слово, что Вы позволите мне не только свободно войти во дворец, но и выйти из него.