Он вспомнил, что, прибыв в Париж в вечер дебюта Олимпии во Французской комедии, он не смог присутствовать на этом представлении и, следовательно, не знал никаких подробностей, король же, видимо, намекал на тот самый дебют; да и Пекиньи со своей стороны после двух вопросов, заданных ему королем, тоже не мог понять, чего от него хотят.
«Подождем, пусть выскажется яснее», — подумал про себя капитан гвардейцев.
Прозвучала еще одна ария, и еще одна.
— Кто поет в этой опере? — спросил Людовик XV. Ему перечислили имена певцов.
— Как? — удивился он. — И это все? Никаких других актеров, актрис? Догадка молнией блеснула в мозгу капитана гвардейцев. «А-а! — сказал он себе. — Отлично! Все ясно».
— Вашему величеству хотелось бы чего-то другого? — осведомился Ришелье. Король хранил молчание. Прервал его Пекиньи.
— Бьюсь об заклад, — сказал он, — что ваше величество ожидали увидеть на этой сцене другие лица. Не так ли?
— Я? С какой стати вы мне это говорите, герцог? — спросил Людовик XV.
— Потому что не похоже, чтобы опера доставляла особенное удовольствие вашему величеству.
— Терпеть не могу музыку, — ответил король. Затем он помолчал с минуту и вдруг спросил, краснея:
— А та девица, которую я видел на днях, разве не поет? Было заметно, что королю не без труда далась эта фраза.
— Какая девица? — вмешался Ришелье, на лету подхватив королевский вопрос.
— Мадемуазель Олимпия, комедиантка, — объяснил Пекиньи. — Нет, государь, она не поет.
— Что это за Олимпия? — взглядом спросил герцог у Пекиньи.
— Она чудо, мой дорогой, — усмехнулся капитан гвардейцев.
— Это девица, которую я в тот вечер видел в «Британике». Хорошая актриса, — прибавил король.
«А-а! Так он кое-кого присмотрел! — подумал Ришелье. — Ладно, теперь я предупрежден».
«Решительно, он влюблен, — сказал себе Пекиньи. — И хорошо сделал, что высказался, из этого можно исходить…»
Король больше не проявлял к представлению ни малейшего интереса; до самого конца он беседовал с графиней Тулузской и окончание оперы встретил без аплодисментов.
«Он определенно скучает, — отметил про себя Ришелье. — И как досадно не иметь под рукой того лекарства, что ему требуется!»
Он достал свою записную книжку и на всякий случай записал, стараясь, чтобы никто не заметил, что он делает:
«Олимпия, из Французской комедии».
Потом, медленно пробегая глазами ослепительное общество прекрасных дам, на которых, несмотря на весь блеск их очарования и нарядов, король ни на миг не остановил взгляда, он сказал себе: «Странно! В его возрасте я бы любил всех этих женщин».
Не успел он так подумать, как нечто лучезарное, неотразимо обаятельное привлекло его взор, заставив обратить его к тем, кто стоял слева от короля. В ряду дам, с краю, он заметил бледное наперекор придворным румянам лицо, роскошные волосы, большие черные глаза, расширенные от лихорадочно напряженного внимания.
Глаза эти были все время с почти фанатической настойчивостью обращены в его сторону. Ришелье был красив, изыскан, даже желанен; ему не раз случалось встречать подобные взгляды, то откровенно, то под прикрытием веера обращенные к нему безмолвные, но выразительные признания, зовущие к любви.
Итак, герцог не сомневался, что взгляд направлен именно на него.
Тогда он стал разглядывать женщину с большим вниманием.
Ее лицо, отмеченное странной красотой, поразило Ришелье своим выражением, мгновенно внушившим ему желание поближе узнать ту, чей взор ему посчастливилось так привлечь.
Однако он совсем не знал этой женщины: охотник, отсутствовавший при дворе почти три года, растерял немало следов.
И Ришелье, пока король пытался убедить удрученную графиню Тулузскую, что он замечательно развлекся, направился к Пекиньи и обратился к нему:
— Герцог!
— А? Что? — вздрогнул тот, очнувшись от задумчивости.
Ришелье посмотрел на него с удивлением: не в привычках Пекиньи было впадать в мечтательное состояние.
— Герцог, — продолжал он, — что это там за брюнетка?
— Где? Здесь у нас много брюнеток; король их не любит. Пекиньи ответил не на вопрос Ришелье, а на собственную невысказанную мысль.
Ришелье усмехнулся.
— О короле нет речи, — сказал он. — Я спрашиваю, кто эта черноволосая дама, вон там, слева, в самом конце галереи, предпоследняя у подмостков, в светло-сером платье с серебром, почти без бриллиантов, но ослепительная.
— А! — отмахнулся капитан гвардейцев. — Это так, ничего.
— Что значит ничего?
— Ну, это жена де Майи.
— Вот оно что! Одна из сестер де Нель?
— Да, мой дорогой, таких, как она, еще четыре. Ты знаешь, кто из сестер как пристроен?
— А ты заметил, как она на меня смотрит?
— На тебя?
— Да ты лучше сам погляди.
— О, а ведь верно!
И Пекиньи подался вперед.
— Постой, да ты ее пугаешь! — воскликнул Ришелье.
— Ну, знаешь!
— Конечно, она повернула голову. Так что это за женщина?
— О мой дорогой, это несносная женщина.
— А как с ней обходится Майи?
— Так же, как ты со своей женой, мой дорогой: он ею пренебрегает.
— Вот как! Жалко бедняжку.
— Да не смотри ты на нее так, она же уродлива.
— Шутишь! Я этого не нахожу.
— Страшная, тощая!
— Полагаю, в этом ты прав, герцог.
— Ну-ка! Ну-ка! Наш хозяин уже нисколько не вздыхает…
— Да и она на меня больше не смотрит.
— Не досадуй, герцог. Ты знаешь мать, а дочери достойны родительницы. Если ты изо всех сил захочешь, чтобы она еще раз на тебя посмотрела, так она это сделает, черт побери!
— У нее скверная репутация?
— Хуже того: у нее ее нет вовсе.
— А что же Майи?
— Майи ее сегодня бросил, уж не знаю в силу какого-то договора, составленного домашним порядком, какого-то соглашения. Если ты хочешь знать всю эту историю, отправляйся в партер. Майи все рассказал Бранкасу, а тот все расскажет тебе, как уже рассказал мне.
— А Майи здесь?
— Нет, это она ищет, а он уже нашел.
— О! Она снова на меня смотрит. Знаешь, герцог? Если бы Майи с ней не разошелся и если бы я не стал образцом благоразумия, то, клянусь честью, я бы за ней приударил.