Людовик XV и его эпоха - читать онлайн книгу. Автор: Александр Дюма cтр.№ 84

Дофина, молодая принцесса, с поэтической душою, с прекрасными музыкальными способностями и, кроме того, воспитанница известного Глюка, не находила ничего музыкального во французских операх; для нее французские оперы были только собранием более или менее грандиозных ариеток. Видя несколько раз в театре представление трагедий Расина, она возымела желание послать одну из его пьес – а именно «Ифигению в Авлиде» (Iphigenie en Aulide) – своему знаменитому учителю, прося его сочинить для этой пьесы музыку. Через шесть месяцев музыка для «Ифигении» была написана, и Глюк сам привез свою партитуру в Париж.

По прибытии своем в столицу знаменитый маэстро сделался любимцем ее высочества дофины и в течение дня во всякое время имел право входить к ней без доклада.

Вообще ко всему надобно привыкнуть, в особенности к тому, что величественно и грандиозно; а так как парижане не успели еще приучить свой слух к новым звукам, то это и было причиной, что музыка Глюка не произвела сначала того эффекта, которого можно было от нее ожидать. У кого в сердце нет огня, нет страсти, у кого чувства омертвели, тем не надобно в музыке мысли.., идеи, для них достаточно будет одного шуму; а так как музыкальные произведения Глюка отличались всегда особенной нежностью звуков, меланхолией, то понятно, что они и не могли нравиться, при этих условиях, тогдашнему обществу, которому, как мы сказали, надобно было в музыке как можно более шума и грома.

Итак, старое общество отдало преимущество итальянской музыке, т.е. громким аккордам, шумным ариям и торжественным хорам.

Графиня дю Барри, вследствие привычки своей вообще во всем упрямиться и не желая быть на стороне дофины, объявила, что ей лучше нравится итальянская музыка. Пуччини, итальянскому маэстро, посланы были либретто. Пуччини написал по ним музыку, прислал партитуры в Париж, и таким образом молодое и старое общество разделились на две партии – партии, враждебные одна другой.

В то же время, как бы в параллель с музыкальной распрей, начали проявляться в парижском обществе новые идеи, идеи чисто английские, – страсть к гуляньям по обширным садам, обильным растениями и цветами, езда на лошадях, на лошадях молодых, горячих, и непременно в сопровождении жокеев в черных фуражках, черных куртках и лосинах с маленькими ботфортами; прогулки в фаэтонах о четырех колесах или кабриолетах о двух колесах, с соломенной шляпой на голове, которая нарочно делалась с широкими полями, дабы защитить лицо от солнца, – и все это в простых, сельских костюмах, как у дам, так и у мужчин, с букетом цветов в руках или, за поясом, или на голове, без всяких лишних прикрас и нарядов, как бы наперекор самим себе: ибо в то время, как Дюте, Гимар, Софья Арну, ла Перри, ла Клеофиль и другие камелии той эпохи надевали на себя бриллианты и разряжались, как говорится, в пух и в прах, принцессы крови, как-то: дофина, принцесса Аделаида, принцесса Ламбалль, госпожи де Полиньяк, де Ланжак и многие другие, украшали себя исключительно только цветами.

И при виде всего этого общества, общества с новыми идеями, с новыми нравами и обычаями, Людовик XV все более и более склонял голову! Тщетно ветреная дю Барри увивалась около него; король изредка, и то с немалым трудом, приподнимал голову, слушал ее, шутил с нею.., но, увы, на челе его уже ясно была видна печать смерти, а это потому, что время шло, шло незаметно, своей обычной чередой, унося каждую минуту, каждый час в вечность; это потому, что наступил уже шестой месяц со времени смерти маркиза Шевелена; это потому, что было уже 5-е число мая и что 23-го числа этого же месяца должно было исполниться ровно полгода, как умер фаворит короля.

– 23 мая будет полгода, как умер Шовелен! – говорил король своим приближенными) Теперь четырнадцатое апреля… Ах, как мне хочется, чтобы эти сорок дней прошли скорее!

Король со дня на день делался все более и более мрачным и печальным; грусть и тоска его еще более увеличились, когда в Льежском альманахе он прочитал про апрель месяц следующее:

«В апреле сего года одна из любимейших женщин будет играть свою последнюю роль».

Это предсказание об апреле невольно как-то заставляло графиню дю Барри разделять грусть и опасения короля и говорить об этом месяце то же, что он говорил про остающиеся до 23 мая сорок дней:

– Ах, как бы я хотела, чтобы этот апрель скорее прошел! В продолжение этого месяца, который наводил такой страх на графиню дю Барри, и в продолжение этих сорока дней, остающихся до 23 мая, которые заставляли короля так за себя опасаться, зловещие предзнаменования сделались очень частыми: генуэзский посланник при Французском дворе, граф Сорба, которого король видел у себя почти каждый день, скоропостижно умер. Аббат Лавиль, представившись королю утром, при его вставании, чтобы благодарить за место директора комитета иностранных дел, которое король ему дал, упал у его ног, пораженный апоплексическим ударом. Наконец, и сам король чуть было не был поражен смертью: в то время, как он находился на охоте, сделалась буря, и молния ударила в дерево, около которого он стоял.

Все это делало короля еще более мрачным и печальным.

Думали, что с возвращением весны король оживет вместе с природой, что чувства его воспрянут вместе с цветами и растениями; но не так вышло, как думали: на исходе апреля король заболел, и заболел опасно, – у него сделалась оспа.

Людовик XV имел уже оспу в своей молодости, но эта болезнь была худо вылечена.

29 апреля (1774 г.) у короля показалась сыпь на теле; при дворе сделалась тревога, и Парижский архиепископ Христофор Бомон немедленно поехал в Версаль.

На этот раз положение было довольно странное; совершение таинства причащения и миропамазания, если бы необходимость того требовала, могло быть не иначе, как после изгнания фаворитки; но эта фаворитка, принадлежавшая к иезуитской партии, начальником которой был архиепископ Христофор Бомон, – эта фаворитка, по словам самого архиепископа, оказала чрез ниспровержение министерства Шуазеля и уничтожение парламента столь великие услуги религии, что ей, согласно с правилами церкви, нельзя было нанести какого-либо оскорбления.

Начальниками партии, покровительствовавшей фаворитке дю Барри, были герцог д'Егильон, герцог Ришелье, герцог Фронсак. Мопеу и аббат Терре.

Партия Шуазеля, напротив, партия столь же сильная и могущественная, требовала удаления от двора фаворитки и немедленную исповедь короля.

Таково было настроение умов, когда 1 мая, в одиннадцать с половиной часов утра, архиепископ явился навестить больного короля.

Узнав о его приезде, дю Барри нашла нужным на всякий случай от него скрыться.

Первым, кто вышел встретить прелата, был герцог Ришелье.

– Ваше преосвященство, – сказал ему герцог, – умоляю вас, не пугайте короля тем предложением, которое сводило в могилу столько больных!.. Не исповедуйте его, позвольте лучше мне исповедаться вам вместо короля. Если вы не согласны принять мое предложение, если вы непременно желаете исповедовать короля и тем самым возобновить в Версале сцены, которые происходили с епископом Суассонским в Меце.., если вы хотите удалить от двора графиню дю Барри с шумом и скандалом, то подумайте о последствиях и о ваших собственных интересах; вы желаете, чтоб восторжествовал герцог Шуазель, ваш злейший враг, от которого графиня дю Барри старалась так вас избавить, и вы намерены преследовать ее, вашего друга… Да, ваше преосвященство, вашего друга графиню, которая вчера еще мне сказала: «Пусть г. архиепископ оставит нас в покое, за это он получит кардинальское достоинство: я берусь выхлопотать ему кардинальство.., и даю слово, что преуспею в этом».