— Срезали, сдаюсь!— Скиннер осклабился и отошел поближе к шампанскому, поминая выражение «кто платит, тот и заказывает музыку».
По предложению де Фретэ все переместились на кушетки. Грэйми подскользнул к Скиннеру и ловко подлил ему в шампанское светло-голубой жидкости из прозрачной бутылки.
— Вы у нас впервые,— улыбнулся он.— Это поможет расслабиться.
В глазах у него по-прежнему сверкали ледышки.
Поколебавшись не более секунды, Скиннер поднес бокал к губам и отхлебнул. На цвет и вкус шампанское не изменилось, даже пузырьки бежали как обычно.
Кибби! Слава яйцам, что ты есть.
Напиток его и вправду расслабил: руки-ноги отяжелели и разбухли. Скиннер благодушно позволил Роджеру и Грэйми снять с себя куртку. Налетела легкая тошнота, потом столь же легкое чувство голода… потом реальность расплавилась, и Скиннер вяло свалился с подушки на пол, успев подумать, что, должно быть, Роджер его толкнул.
В груди что-то давит. Трудно дышать. Легкие будто отмерзли. Кто это рассказывал, что у дедушки было железное легкое?.. У меня легкие из железа. Надо, наверное, кричать, звать на помощь, брыкаться. Но что-то мудрое и доброе шепчет: не бойся, пустое, чему быть, того не миновать… Хорошо бы вот так умереть — спокойно, мудро, без страха…
Скиннер не сопротивлялся, хотя мог бы, если бы захотел. Ему расстегнули ремень, стянули брюки, трусы. Рывком раздвинули ноги — безвольные, как мертвое мясо. В лицо уперся пыльный ворс ковра, еще пуще затруднив дыхание. Скиннер скосил глаза и увидел ниточку света, пробивающегося из-под далекой двери. Сверху навалилась мягкая тяжесть. В анус вломилось нечто твердое, горячее — и начало ерзать. Кто-то вошел в него. Наверное, Грэйми. Или Роджер. Кто-то из них. Над ухом скрежетали зубы, словно лежащему на нем человеку было больно. Словно ему тоже вломили в зад. Наверное, так оно и было. Горячая боль втиснулась глубже, раздирая тело напополам, травмируя внутренности — даже сквозь подушку наркотика. Сверху долетали ожесточенные ругательства.
— Грязный сучонок, северный брит! Вот тебе! Н-на! В твое вонючее англоебучее дупло! Тупая крыса, щенок! Британский прихвостень!
Замутненному сознанию эти лютые крики казались добрыми и успокаивающими, как мамина колыбельная.
Первый насильник отстрелялся, его сменил второй. Скиннер с трудом различал в розовом мареве, что рядом корячится обнаженный Ануар, принимая сзади грузного незнакомца, очевидно, пришедшего позже. Де Фретэ стоял на коленях перед Клариссой, засунув ей голову под юбку, и старательно вылизывал у нее между ног, а она кривила губы и смотрела на Скиннера с пристальным презрением. Две проститутки, раздевшись, ласкали друг друга на лиловом матрасе под аккомпанемент одобрительных мужских голосов, которые делались то тише, то громче, как далекие радиостанции на пустынном шоссе.
Потом наступило забытье.
Очнулся Скиннер один, в той же комнате. Натянув штаны и обувшись, он тихо выскользнул за дверь. Каждый шаг отдавался внутри нестерпимым жжением, от жопы до кишок. Скиннер чуть не кричал от боли, по щекам бежали слезы. Доковыляв до дома, он осторожно потрогал растерзанный анус: палец окрасился кровью.
Скиннер чувствовал себя наивным дурачком, которого облапошили, трахнули и бросили. На душе было темно. Он вспомнил о мистическом заклятии. Поможет ли ему сон? Забравшись под одеяло, он скорчился и затих, подрагивая от боли, в ожидании целительной волны. И волна накатила, утащив его в пучину.
Проснулся он свежим и бодреньким. Анус больше не болел. Ощупывание не выявило следов крови — ни свежей, ни засохшей. Как будто ничего не случилось.
Как будто это случилось с кем-то другим.
Она никогда не отличалась крепким здоровьем: нервозная, склонная к простуде женщина с зеленоватым оттенком лица. От резких запахов ее тошнило, а общественные туалеты вызывали брезгливый ужас. Покорствуя судьбе, Джойс Кибби, казалось, болела за компанию — сперва с мужем, потом с сыном. Ее прическа всегда выглядела дурно: сколько бы раз в неделю она ни мыла голову, волосы были либо сальными, либо сухими и ломкими.
Джойс знала, что Кит до встречи с ней крепко пил. Через общество анонимных алкоголиков он вышел на церковь, а через церковь — на будущую жену. Позже, когда он смертельно заболел, Джойс решила, что виноваты годы безудержного пьянства, ослабившие организм. Теперь, когда ее сын начал выказывать похожие симптомы, она поняла, что поспешила с оценками.
Джойс любила сына и дочь яростно, самозабвенно и заполошно, однако не могла не сознавать, что теперь, в отсутствие Кита, компенсировавшего ее кудахтанье своим спокойствием, им тяжелее будет сносить ее суетливую любовь. Она отчаянно боролась с инстинктивным желанием переложить на их плечи собственные страхи и слабости. Брайан и Кэролайн унаследовали отцовскую силу не поровну: сестре досталась большая часть, и Джойс с особым трепетом старалась оградить этот ценный дар от своей излишней мягкости. Увы, дело осложнялось тем, что дочь уже несколько раз возвращалась домой под утро, от нее крепко пахло спиртным, и мать не знала, как реагировать. Она решила выждать момент и провести воспитательную беседу и даже завязала на память мысленный узелок, который, впрочем, безнадежно затерялся в хаосе ее скорбящего ума, подобно прочим узелкам, галочкам и закладкам.
Главной движущей силой Джойс был страх. Она выросла в Льюисе, под свинцовой пятой пресвитерианской Свободной церкви, и слово «богобоязненный» понимала буквально. Ее Господь был безжалостен и грозен: получив очередной удар судьбы, Джойс прежде всего пыталась понять, чем Его прогневила. Вину за болезнь Брайана она привычно взяла на себя, поскольку больше винить было некого. В ее сердце созрела горькая уверенность, что сюсюканья и чрезмерная забота ослабили иммунную систему сына. Выход был один: молиться, молиться и еще раз молиться. И, разумеется, следовать советам докторов.
От последних, правда, толку не было — ни один эскулап не мог предложить вразумительного курса лечения. Медицина с достоверностью установила лишь одно: Брайан, говоря простым языком, гнил заживо. Его внутренние органы медленно и неуклонно умирали: сердце, печень, почки, селезенка, легкие, кишечник, трахея, мочевой пузырь, нервная система — все приходило в упадок, а причина по-прежнему была неясна.
Дружба между Джойс и техасскими миссионерами Элдером Элленом и Элдером Клинтоном (она так и не смогла привыкнуть к этим странным именам) несколько охладела. Юноши стали реже наведываться в гости, несмотря на обильные обеды, которыми она их всякий раз потчевала. Их смущали агитки Свободной церкви, которые Джойс пыталась им всучить,— там говорилось, что «Современная Библия» — полная ересь, а носители ее — лжепророки. Они приехали из Техаса, чтобы обращать других, а быть обращенными в их планы не входило.
Укрывшись в своей комнате, Брайан Кибби пытался следовать рекомендациям памфлета «Обуздай мастурбацию». Он с головой погрузился в «Харвест Мун», чтобы не думать о Люси, однако в поселке ему повстречалась Маффи — и рот сразу пересох.