Корт кивнул и прошептал одно слово:
— Подожди.
— Что?
Корту было трудно говорить, и из-за этих усилий, с которыми
он выдавливал из себя каждое слово, его слова приобрели особую значимость и
выразительность:
— Пусть молва и легенда опережают тебя. Здесь есть кому
разнести молву. — Взгляд Корта метнулся поверх плеча стрелка. — Быть может, они
все глупцы. Но пусть молва опережает тебя. Пусть на лице твоей тени отрастет
борода. Пусть она станет темнее и гуще. — Он натянуто улыбнулся. — Дай только
время, и молва околдует и самого колдуна. Ты понимаешь, о чем я, стрелок?
— Да. По-моему, да.
— И примешь мой последний совет как учителя?
Стрелок качнулся на каблуках — поза устойчивая и задумчивая,
предвосхищавшая превращение мальчика в мужчину. Он поглядел на небо. Небо уже
темнело, наливаясь пурпурным свечением заката. Дневная жара начала спадать, а
мрачные грозовые тучи на горизонте предвещали дождь. За многие мили отсюда вилы
слепящих разрядов вонзались в бока безмятежных предгорий, над которыми
поднимались горы. А за горами — фонтаны безрассудства и крови, бьющие в небеса.
Он устал. Усталость проникла до мозга костей. И еще глубже.
Он опустил взгляд на Корта.
— Сейчас я хочу похоронить своего сокола, учитель. А попозже
схожу в Нижний Город и скажу там, в борделях, если кто будет спрашивать, где ты
и что с тобой. Может быть, даже утешу кого-нибудь из твоих подружек, если они
очень расстроятся, что ты не придешь.
Губы Корта раскрылись в болезненной усмешке, а потом он
уснул.
Стрелок поднялся и обернулся ко всем остальным.
— Соорудите носилки и отнесите его домой. Приведите ему
сиделку. Нет, двух сиделок. Хорошо?
Друзья продолжали таращиться на него, захваченные суровой
торжественностью момента, который еще невозможно было переломить возвращением к
грубой реальности. Им все представлялось, что вот сейчас над головой у Роланда
воспылает огненный нимб или, быть может, он обернется каким-нибудь зверем прямо
у них на глазах.
— Двух сиделок, — повторил стрелок и улыбнулся. Они тоже
улыбнулись в ответ. Робко и нервно.
— Ах ты, чертов погонщик мулов! — вдруг выкрикнул Катберт,
расплывшись в улыбке. — Ты же нам ничего не оставил, сам ободрал все мясо с
кости!
— До завтра мир не изменится, — проговорил, улыбаясь,
стрелок, вспомнив старую поговорку. — Ален, ты жопа с гренкой. Чего стоишь?
Двигай задницей.
Ален взялся за сооружение носилок; Томас с Джейми умчались
прочь: сперва — в Большой Зал, а потом — в лазарет.
Стрелок и Катберт остались стоять на месте, глядя друг на
друга. Они всегда были близки — настолько, насколько вообще позволяли
сблизиться острые грани их очень несхожих характеров. В горящих решимостью
глазах Катберта открыто читались все его помыслы, и стрелок едва удержался,
чтобы не посоветовать другу отложить испытание еще на год, а то и на все
полтора, если он не хочет уйти с позором через западный вход. Но они многое
пережили вместе, и стрелок понимал, что, как бы он ни старался этого избежать,
его слова будут восприняты как проявление высокомерия и покровительственного
отношения. "Вот, я уже начинаю просчитывать свои действия, даже с
друзьями", — подумал он, и ему стало немного не по себе. А потом он
подумал о Мартене, о своей матери и улыбнулся другу. Улыбкой обманщика.
"Мне надо быть первым, — сказал он себе, в первый раз
сформулировав для себя эту мысль, хотя он и прежде задумывался об этом. — Я уже
первый".
— Пойдем, — сказал он.
— Как скажешь, стрелок.
Они вышли из зеленого коридора через восточный вход; Томас и
Джейми уже вернулись из лазарета и привели сиделок, которые были похожи на
призраков в своих легких летних белых балахонах с красным крестом на груди.
— Можно, я помогу тебе похоронить сокола? — спросил Катберт.
— Да, конечно, — сказал стрелок. — Я сам хотел попросить
тебя мне помочь.
А позже, когда на земле воцарилась ночь и разразилась гроза,
когда дождь хлынул гремящим потоком с небес, когда в вышине, точно черные
призраки, клубились тучи и молнии вспышками голубого огня омывали извилистые
лабиринты узких улочек Нижнего Города, когда кони стояли в стойлах, свесив
головы и опустив хвосты, стрелок взял себе женщину и возлег с ней, как пристало
мужчине.
Это было приятно и быстро. Когда все закончилось и они молча
лежали бок о бок, на улице пошел град, выбивая по крышам свою короткую жесткую
дробь. Где-то внизу, далеко-далеко, кто-то наигрывал реггайм "Эй,
Джуд". Стрелок погрузился в раздумья. И только тогда, в этом молчании,
прерываемом лишь дробью града, уже на грани сна, ему вдруг подумалось: а ведь
вполне может так получиться, что он — первый — окажется и последним.
9
Стрелок, разумеется, рассказал мальчику далеко не все, но,
возможно, многое из того, о чем он умолчал, все равно, так или иначе,
проявилось в его рассказе. Он давно уже понял, что этот парнишка на удивление
проницателен для своих лет, и в этом он очень похож на Алана, обладавшего даром
соприкосновения, состоявшего наполовину из умения сопереживать, наполовину — из
умения читать мысли.
— Спишь? — спросил стрелок.
— Нет.
— Ты понял, о чем я тебе говорил?
— А вы думаете, я такой непонятливый, или что? — спросил
мальчик с издевкой. — Вы что, смеетесь?
— Ни в коем случае.
Но стрелок уже внутренне приготовился защищаться. Он еще
никому не рассказывал о том, как он стал мужчиной, потому что всегда, когда он
вспоминал об этом, его раздирали самые противоречивые чувства. Конечно, сокол
был честным оружием и во всех отношениях безупречным, но это был и обманный ход
тоже. Хитрость. И предательство. Первое из долгого ряда. Я что, действительно
собираюсь отдать этого мальчика человеку в черном?
— Я понял, — сказал мальчик. — Это была игра, да? Почему
люди, когда взрослеют, всегда продолжают играть? Почему все, за что ни
возьмись, это лишь повод для новой игры? А люди вообще взрослеют? Или просто
вырастают?
— Ты еще очень многого не знаешь, — сказал стрелок, пытаясь
сдержать медленно закипающий гнев. — Ты еще маленький.
— Да. Но я знаю, кто я для вас.
— Да? И кто же? — Стрелок весь напрягся.
— Фишка в игре.
Стрелку вдруг захотелось взять камень потяжелее и размозжить
парню голову, но вместо этого он сказал очень спокойно: