Отец улыбнулся.
— Да, — сказал Роланд. — Наверное… это меня терзает.
— С тобой был Катберт, — продолжал отец. — Он, видимо, тоже
уже рассказал все отцу.
— Да.
— Он ведь подкармливал вас, когда Корт… — Да.
— И Катберт. Как ты думаешь, его это тоже терзает?
— Не знаю.
На самом деле Роланду было вообще все равно. Его никогда не
заботило, совпадают ли его собственные чувства с чувствами кого-то другого.
— А тебя это терзает, потому что из-за тебя умрет человек?
Роланд невольно пожал плечами. Ему вдруг не понравилось, что
отец так дотошно разбирает мотивы его поведения.
— И все-таки ты рассказал. Почему?
Глаза мальчугана широко распахнулись.
— А как же иначе?! Измена, это…
Отец резко взмахнул рукой.
— Если ты так поступил из-за дешевой идейки из школьных
учебников, тогда не стоило и трудиться. Если так, то уж лучше пусть все там, в
Тонтоуне, погибнут от массового отравления.
— Нет! — яростно выкрикнул Роланд. — Не поэтому. Мне
хотелось убить его… их обоих! Лжецы! Гадюки! Они…
— Продолжай.
— Они задели меня, — закончил парнишка с вызовом. — И мне
было больно. Что-то такое они со мной сделали. Из-за этого что-то во мне
изменилось. И мне захотелось убить их за это.
Отец кивнул:
— Это другое дело. Пусть это жестоко, но оно того стоит.
Пусть оно, скажем, не высоконравственно, но тебе и не нужно быть
добродетельным. Это не для тебя. На самом деле… — он пристально поглядел на
сына, — ты, вероятно, всегда будешь стоять вне каких-либо нравственных норм. Ты
не настолько смышлен, как Катберт или сынишка Ванни. Но это даже и к лучшему.
Так ты будешь непобедим.
Мальчик, до этого раздраженный, теперь почувствовал себя
польщенным, но вместе с тем и немного встревожился.
— Его…
— Повесят.
Мальчик кивнул:
— Я хочу посмотреть.
Старший Дискейн расхохотался, запрокинув голову:
— Не такой уж и непобедимый, как мне казалось… или, может
быть, просто тупой.
Внезапно он замолчал. Рука метнулась, как вспышка молнии, и
сжала предплечье Роланда — крепко, до боли. Мальчик поморщился, но не
вздрогнул. Отец смотрел на него долго и пристально, но Роланд не отвел глаз,
хотя это было гораздо труднее, чем, например, надеть клобучок на возбужденного
сокола.
— Хорошо, можешь пойти посмотреть. — Он повернулся, чтобы
уйти.
— Отец?
— Что?
— Ты знаешь, о ком они говорили? Кто этот "наш добрый
друг"?
Отец обернулся и задумчиво поглядел на сына.
— Да. Кажется, знаю.
— Если его схватить, — проговорил Роланд в своей
медлительной, может быть, даже чуть тяжеловатой манере, — тогда больше уже
никого не придется… ну, вздергивать. Как повара.
Отец усмехнулся:
— На какое-то время, наверное, да. Но в конечном итоге
всегда кто-то найдется, кого нужно вздернуть, как ты очень изящно выразился.
Люди не могут без этого. Даже если и нет никакого предателя, рано или поздно
такой отыщется. Люди сами его найдут.
— Да. — Роланд мгновенно понял, о чем идет речь. И, раз
уяснив себе это, запомнил уже на всю жизнь. — Но если вы его схватите, этого
доброго друга…
— Нет, — решительно оборвал его отец.
— Почему нет?
На мгновение мальчику показалось, что отец сейчас скажет ему
почему. Но отец промолчал.
— На сегодня, я думаю, мы уже поговорили достаточно. Оставь
меня.
Роланду хотелось напомнить отцу, чтобы он не забыл о своем
обещании, когда придет время казни, но он прикусил язык, почувствовав отцовское
настроение. Он поднес ко лбу сжатый кулак, выставил одну ногу вперед и
поклонился. Потом быстро вышел, плотно закрыв за собой дверь. Он уже понял, что
отец хочет потрахаться. Мальчик не стал мысленно задерживаться на этом. Он
знал, конечно, что его папа с мамой делают это… эту самую штуку… друг с другом,
и был в курсе, как это все происходит. Но сцены, возникавшие в воображении при
мысли об этом самом, всегда сопровождались ощущением неловкости и какой-то
непонятной вины. Уже потом, несколько лет спустя, Сюзан расскажет ему историю
про Эдипа, а он будет слушать ее в молчаливой задумчивости, размышляя о
причудливом и кровавом любовном треугольнике: отец, мать и Мартен — которого в
определенных кругах прозывали — наш добрый друг Фарсон. Или, возможно, если
добавить его самого, это был уже даже и не треугольник, а четырехугольник.
11
Холм Висельников располагался как раз у дороги на Тонтоун. В
этом была некая поэтичность, которую смог бы, наверное, оценить Катберт, но уж
никак не Роланд. Зато виселица произвела на Роланда неизгладимое впечатление:
исполненная зловещего величия, она черным углом прочертила ясное голубое небо —
темный, изломанный силуэт, нависающий над столбовой дорогой.
В тот день обоих ребят освободили от утренних занятий. Корт
с немалыми усилиями прочел записки от их отцов, шевеля губами и время от
времени кивая головой. Закончив это трудоемкое дело, он аккуратно сложил
бумажки и убрал их в карман. Даже здесь, в Гилеаде, бумага была на вес золота.
Потом Корт поднял глаза к светло-лиловому рассветному небу и снова кивнул.
— Подождите, — сказал он и направился к покосившейся
каменной хижине, своему жилищу. Он быстро вернулся с ломтем грубого пресного
хлеба, разломил его надвое и дал каждому по половинке. — Когда все закончится,
вы оба положите это ему под ноги. И смотрите: сделайте, как я сказал, иначе я
вам устрою на этой неделе веселую жизнь. Спущу шкуру с обоих.
Ребята не поняли ничего, пока не прибыли на место — верхом,
вдвоем на мерине Катберта. Они приехали самыми первыми, часа за два до того,
как остальные только еще начали собираться, и за четыре часа до казни. Так что
на холме Висельников было пустынно, если не считать воронов да грачей. Птицы
были повсюду. Они громоздились на тяжелой поперечной балке — этакой станине
смерти. Сидели рядком по краю помоста. Дрались за места на ступеньках.
— Их оставляют, — прошептал Катберт. — Мертвых. Для птиц.
— Давай поднимемся, — предложил Роланд.