– Не вертись, ирод, турок обратывали…
Поручик не встревал, видя, что подмоги не требуется. Он
поднял револьвер – паршивенький «бульдог», – осмотрел и спрятал в карман.
Декорации обозначились: палило солнце, звенели осы, на верхней ступеньке
помещался связанный молодой человек, охраняемый урядником, а шестью ступеньками
ниже – поручик Сабуров. Ну и лошади – без речей, как пишут в театральных
программках.
Положение было самое дурацкое. Поручик вдруг подумал, что
большую часть своей двадцатитрехлетней жизни провел среди армейских, военных
людей, и людей всех прочих сословий и состояний, вроде вот этого, яростно
зыркающего глазищами, просто-напросто не знает, представления не имеет, чем они
живут, чего от жизни хотят, что любят и что ненавидят. Он показался себе
собакой, не умеющей говорить ни по-кошачьи, ни по-лошадиному, а пора-то вдруг
настала такая, что надо знать языки иных животных…
– Нехорошо на гостей-то с револьвером, – сказал
Платон связанному. – Нешто мы в Турции? Ваше благородие, ей-богу, о нем
жандармы речь и вели. За него вас и приняли, царство ему небесное, ротмистру,
умный был, а дурак…
– Да я уж сам вижу, – сказал поручик. – А вот
что нам с ним делать, скажи на милость?
– А вы еще раздумываете, господа жандармы? –
рассмеялся им в лицо пленник.
– Что-о? – навис над ним поручик Сабуров. –
Военных балканской кампании принимать за голубых крыс?
– Кончайте спектакль, поручик.
И хоть кол ему на голове теши – ничего не добились и за
подлинных военных приняты не были, оставаясь в ранге замаскированных жандармов.
Потерявши всякое терпение, они матерились и орали, трясли у него перед глазами
своими бумагами – он лишь ухмылялся и дразнился, попрекая бесталанной игрой.
Рассказывали про разгромленный постоялый двор, про жуткий блин с щупальцами,
про нелепую кончину ротмистра Крестовского вкупе с нижними чинами отдельного
корпуса – как об стенку горох, разве что в глазах что-то зажигалось. Как в
горах – шагали-шагали и уперлись рылом в отвесные скалы, и вправо не повернуть,
и слева не обойти, остается убираться назад несолоно хлебавши, а драгоценное
время бежит, солнце клонится…
– Да в такую богородицу! – взревел Платон. –
Будь это язык мусульманский, он бы у меня давно пел, как кот на крыше, а такой,
свой – ну что с ним делать? Хоть ремни ему из спины режь – в нас не поверит!
Ясно было, что все так и есть – не поверит. Нету пополнения
у невеликой воинской команды, выходит, что и не будет, игра идет при прежнем
раскладе с теми же ставками, где у них – медяк против горстки золотых, двойки
против козырей и картинок…
– Ладно, – сказал поручик, чуя в себе страшную
опустошенность и тоску. – Развязывай его, и тронемся. Время уходит. А у
нас мало его. Еще образованный, должно быть… Что стал? Выполняй приказ!
Развязали Фому неверующего и в молчании взобрались на коней.
Поручик, немного отъехав, зашвырнул в лопухи «бульдог» и не выдержал, крикнул с
мальчишеской обидой:
– Подберешь потом, вояка! А еще нигилист, жандармов он
гробит! Тут такая беда…
В горле у него булькнуло, он безнадежно махнул рукой и
подхлестнул коня. Темно все было впереди, темно и безрадостно, и умирать не
хотелось, и отступать нельзя никак, совесть заест; и он не сразу понял, что
вслед им кричат:
– Господа! Ну, будет! Вернитесь!
Быстрый в движениях нигилист поспешал за ними, смущенно
жестикулируя обеими руками. Они враз остановили коней.
– Приношу извинения, господа, – говорил, задыхаясь
от быстрого бега, человек в сером сюртуке. – Обстоятельства, понимаете ли…
Находиться в положении загнанного зверя…
– Сам, поди, себя в такое положение и загнал, –
буркнул тяжело отходивший от обиды Платон. – Неволил кто?
– Неволит Россия, господин казак, – сказал
тот. – Вернее, Россия в неволе. Под игом увенчанного императорской короной
тирана. Народ стонет…
– Это вы бросьте, барин, – угрюмо сказал
урядник. – Я присягу давал. Император есть божий помазанник, потому и
следует со всем возможным почтением…
– Ну, а вы? – Нигилист ухватил Сабурова за рукав
помятого полотняника. – Вы же человек, получивший некоторое образование,
разве вы не видите, не осознаете, что Россия стонет под игом непарламентского
правления? Все честные люди…
Поручик Сабуров уставился в землю, покрытую сочными
лопухами. У него было ощущение, что с ним пытаются говорить по-китайски, да
вдобавок о богословии.
– Вы, конечно, человек ученый, это видно, – сказал
он неуклюже. – А вот говорят, что вас, простите великодушно, наняли ради
смуты жиды и полячишки… Нет, я не к тому, что верю в это, говорят так, вот и
все…
Нигилист в сером захохотал, запрокидывая голову. Хороший был
у него смех, звонкий, искренний, и никак не верилось, что этот ладный, ловкий,
так похожий на Сабурова человек может запродаться внешним врагам для коварных
усилий по разрушению империи изнутри. Продавшиеся, в представлении поручика,
были скрючившимися субъектами с бегающими глазками, крысиными лицами и жадными
растопыренными пальцами – вроде разоблаченных шпионов турецкой стороны, которых
он в свое время приказал повесить и ничуть не маялся от того угрызениями
совести. Нет, те были совершенно другими – выли, сапоги целовали… Этот, в
сюртуке, на виселицу пойдет, как полковник Пестель. Что же выходит, есть ему
что защищать, что ли?
– Не надо, – сказал поручик. – При других
обстоятельствах мне крайне любопытно было бы вас выслушать. Но положение на
театре военных действий отвлеченных разговоров не терпит… Кстати, как же вас
все-таки по батюшке?
– Воропаев Константин Сергеевич, – быстро сказал
нигилист, и эта быстрота навела Сабурова на мысль, что при крещении имя тому
давали все же другое. Ну да бог с ним, нужно же его хоть как-то именовать…
– Значит, и Гартмана вы – того…
– Подлого сатрапа, который приказал сечь
заключенных, – сказал Воропаев, вздернув подбородок. – Так что вы
можете… по начальству…
– Полноте, Константин Сергеевич, – сказал
Сабуров. – Не до того, вы уж там сами с ними разбирайтесь… Наше дело
другое. Представляете, что будет, если тварь эта и далее станет шастать по
уезду? Пока власти зашевелятся…
– Да уж, власти российские, как указывал Герцен…
– Вы вот что, барин, – вклинился Платон. –
Может, у вас, как у человека умственного, есть соображения, откуда эта казнь
египетская навалилась?
– Соображения… Да нет у меня соображений. Знаю и так,
понимаете ли…
– Так откуда?
– Если желаете, се йчас и отправимся посмотреть. Вы
позволите, господин командир нашего партизанского отряда, взять ружье?
– Почел бы необходимым, – сказал Сабуров.
Воропаев взбежал по ступенькам и скрылся в доме.