Женитьбы папаши Олифуса - читать онлайн книгу. Автор: Александр Дюма cтр.№ 30

К этому времени относится расцвет Потье, Брюне и Тьерселена. Тьерселен играл «На углу улицы», Брюне — «Жокрисс-хозяин и Жокрисс-слуга», Потье — «Я шучу».

Это в самом деле было время шуток; старое традиционное остроумие судейских писцов понемногу умирало на наших глазах — на глазах нынешних сорокалетних, — слабея с каждым вздохом, как чахнет изнуренный старик.

В то время еще обедали, еще были рестораторы-артисты, всерьез беседовавшие о кулинарии с господами Брийа-Савареном и Гримо де Ла Реньером, как г-н де Конде беседовал с Вателем. Они были шеф-поварами у Камбасереса и д'Эгрефёя; их звали Борель и Бовилье.

Сегодня в ресторанах едят, но не обедают.

А тогда не только обедали, но еще и ужинали, и эта традиция прошлого века понемногу угасала в нашем. Кто может сказать, что утратил французский дух, отказавшись от этого приятного застолья при свечах, в поэтический час, когда отступают все призраки дня — все заботы, тревоги, все дела.

Ромьё, Руссо и Анри Монье к ужину относились серьезно; они были молоды и чаще обладали большим аппетитом, чем толстым кошельком, вели бродячую жизнь не то цыган, не то студентов, им ни к чему были прославленные роскошью кухни имена на вывесках ресторанов. Нет, они довольствовались первым попавшимся кабаком, заказывали паштет, котлету, матлот, запивая их пуи вместо шампанского и божанси вместо шамбертена. Они распевали «Беседку откровений», «Чем больше свихнувшихся, тем веселее», «Хорошо, когда нет ни единого су», а в два часа ночи, разогретые вином, разгоряченные песнями и смехом, выходили на улицу и начинались шутки.

Эти шутки дошли до следующего за нами поколения лишь в виде легенд: существует легенда о фонарике, история двух уродов, предание о привратнике, у которого попросили его волосы; прибавьте к этому кошек, привязанных к звонкам, разбитые фонари, натянутые веревки — почти всегда эти ночные развлечения заканчивались для шутников у комиссара того квартала, в котором они совершали свои подвиги.

Комиссары тогда были людьми понимающими, они и сами в свое время шутили. Часто единственным наказанием за эти постоянные нарушения предписаний городской полиции служил вполне отеческий выговор; у каждого был свой комиссар, к которому он предпочитал быть отведенным.

Руссо выбрал себе комиссара квартала Одеон. Шесть раз на одной неделе, шесть раз с понедельника до субботы, то есть каждую ночь, являлся он к этому славному человеку, которому надоело в конце концов, что один и тот же нарушитель порядка будит его в один и тот же час, и на шестой раз он сделал вид, что сердится.

Руссо выслушал выговор с глубоким смирением и весьма сокрушенным видом. Когда полицейский чиновник закончил, он сказал:

— Вы правы, господин комиссар. Завтра я попрошу отвести меня к кому-нибудь другому. Должны же вы отдохнуть хотя бы в воскресенье.

Эта веселая жизнь продолжалась, пока длилась Реставрация. Хорошее было время для тех, кто обладал остроумием, а у Руссо его было столько (особенно за десертом), что он был знаком всем, хоть и не написал ничего, кроме водевиля «Охота и любовь». Все прелестные статьи, появлявшиеся в «Фигаро», в «Пандоре», в «Розовой газете», гонорарами за которые оплачивались эти обеды и ужины, не были подписаны никем: их сочиняли вместе, как вместе проедали.

Июльская революция взорвалась, словно бомба, посреди стаи певчих птиц: одни ударились в политику, другие занялись делами, иных поглотило искусство.

Ромьё сделался супрефектом, Монье стал актером, Руссо остался один.

Ужины прекратились.

Существует даже двустишие, удостоверяющее, что именно отсутствие Ромьё было причиной прекращения ужинов, поскольку с его возвращением в Париж после четырех лет вынужденного пребывания в провинции эта традиция возродилась.

Вот двустишие, которое подтверждает наши слова:

Пока в Мономотапе был Ромьё, Париж не ужинал; теперь берет свое.

Ромьё вернулся с репутацией превосходного супрефекта. Рассказывали, правда, как он дал урок детям, которым не удавалось разбить фонарь. Существовало также фаблио о часах и часовщике. Но все это служит доказательством одного положения, до сих пор остававшегося недоказанным: можно быть бесконечно остроумным человеком и при этом стать отличным супрефектом.

Ромьё доказал это так убедительно, что его назначили префектом.

Что касается Руссо, с возрастом он стал несколько рассудительнее, не утратив ни своего бесподобного остроумия, ни прекрасного сердца. Он по-прежнему оставался человеком десерта, песни его были полны огня, с ним было весело пить, но при этом он каждый день работал. Вместе с ужинами прекратились и шалости. Комиссары полиции, сменившиеся после Июльской революции, уже не знали его имени, хорошо известного комиссарам времен Реставрации. Он стал редактором «Судебной хроники». Это он рассказывал в своей превосходной газете, с одному ему присущим вдохновением, все эти истории о бродягах, притонах, кражах, причем под его пером каждый персонаж приобретал свой характер, ухватки, почти лицо.

Кажется, в 1839 году Руссо женился. Как видите, он совершенно остепенился. Более того, он поселился в Нёйи.

С тех пор его некогда беспечная жизнь перестала быть беспечной, ленивое существование рассталось с ленью. Руссо понял, что не имеет права навязывать те лишения, которые он так философски переносил, пока жил один, женщине, связавшей с ним свою жизнь. И все же, несмотря на то что он постоянно работал и ежемесячно получал твердое жалованье, жизнь предъявляла свои требования, и порой Руссо оказывался беднее, чем в прежние времена, когда у него не было денег, но оставалось веселье. Теперь Руссо не распевал «Хорошо, когда нет ни единого су!». В дни безденежья Руссо даже не пользовался омнибусом, он пешком отправлялся в Париж, являлся ко мне и спрашивал:

— Не правда ли, ты все еще хорош с герцогом Орлеанским? Я знал, что это означает. Утвердительно кивнув головой, я выписывал ему чек в кассу моего дорогого и добрейшего принца на сто, двести или триста франков — сколько было нужно. Асселин выдавал по этому чеку деньги, и Руссо возвращался, чтобы пожать мне руку и сказать:

— Вот увидишь, я и в день своей смерти должен буду обратиться к тебе, чтобы ты меня похоронил.

Бедный Руссо, он не знал, как точно это сбудется!

Принц погиб, и Руссо утратил щедрый и доступный источник средств к существованию.

Но оставались министры.

Когда в Нёйи слишком сильно сказывался недостаток денег, Руссо появлялся у меня.

— В каких ты отношениях с министром народного просвещения? — спрашивал он.

— В хороших, — отвечал я, когда министром был г-н де Сальванди; если же это был г-н Вильмен или г-н Кузен, то я говорил: «В плохих».

И если это был г-н де Сальванди, я давал Руссо записку к г-ну де Сальванди, и тот соблюдал традицию герцога.

В дни г-на Вильмена или г-на Кузена я выдвигал ящик и говорил: