— Я не говорю, что это хорошо, — Нейл начал крутить
сомбреро, — но мы должны смотреть в лицо реальности. Они не берут всех детей.
Вот моя дочь Джорджина, умная, веселая, шустрая…
— Да, а твой сын Джордж — пустоголовый здоровяк, — прервал
его Бен Слайтман. Он работал на ранчо у Эйзенхарта, своей фермы у него не было,
но дураков он на дух не переносил. Бен снял очки протер их банданой, вернул на
переносицу. — Я видел, что он сидел на ступенях магазина, когда проезжал по
улице. Он и еще несколько пустоголовых…
— Но…
— Я знаю, — вновь Слайтман не дал ему договорить. — Это
трудное решение. Возможно, несколько пустоголовых лучше, чем общая смерть, — он
помолчал. — Или ситуация, когда они забирали бы всех детей, а не половину.
И Слайтман сел под крики: «Дело говорит» и «Спасибо, сэй».
— Они никогда не оставляли нас без всего, — заговорил еще
один мелкий фермер, земли которого находилась к западу от жилища Тиана, у
границы Кальи. Его звали Луис Хейкокс, и в голосе слышалась горечь. А в улыбке,
которая изгибала губы под усами, напрочь отсутствовала веселость. — Мы не будем
убивать наших детей, — он посмотрел на Мэнни. — При всем уважении к вам,
господа, я не верю, что даже вы сподобитесь на такое, когда придется от слов
переходить к делу. Во всяком случае, если и сподобитесь, то не все. Мы не можем
собрать пожитки и двинуться на запад, или в любом другом направлении, потому
что тогда придется оставить наши фермы. Волки их сожгут, это точно, а потом все
равно придут за нашими детьми. Они им нужны, уж не знаю почему.
Все всегда сводится к одному: мы — фермеры, большинство из
нас. Мы сильные, когда имеем дело с землей, слабые, когда нет. У меня двое
детей, им по четыре года, я люблю их обоих, и сердце обливается кровью при
мысли о том, что одного придется потерять. Но я отдам одного, чтобы сохранить
второго. И ферму, — вокруг одобрительно зашептались. — А какое другое решение
мы можем принять? Я скажу так: злить Волков — худшая из ошибок, которые мы
можем допустить. Если, конечно, мы не сможем дать им бой. Если сможем, я только
за. Но я просто ума не приложу, что мы им противопоставим?
Тиан чувствовал, как от каждого слова Хейкокса у него
сжимается сердце. Этот человек просто выбивал почву у него из-под ног. Боги и
Человек-Иисус!
Со скамьи поднялся Уэйн Оуверхолсер, самый процветающий
фермер Кальи Брин Стерджис, доказательством чего служил внушительный живот.
— Выслушайте меня, прошу вас.
— Мы говорим, спасибо, сэй, — пробормотали они.
— Скажу вам, что мы должны сделать, — он огляделся. — То же
самое, что делали всегда. Кто-нибудь из вас хочет предложить сразиться с
Волками? Есть среди нас сумасшедшие? Чем будем сражаться? Камнями и копьями?
Несколькими луками и винтовками? Таким вот заржавленными, как у него? — он
ткнул пальцем в Эйзенхарта. — Думаю, во всей Калье мы наберем штуки четыре.
— Не надо смеяться над моей железной стрелялкой, сынок, —
ответил Эйзенхарт, но с грустной улыбкой.
— Они придут и возьмут наших детей, — вновь Уэйн Оуверхолсер
обвел взглядом сидящих в зале мужчин. — Некоторых из них. А потом оставят нас в
покое на целое поколение. А то и дольше. Так есть, так было, я говорю, нельзя и
пытаться что-либо изменить.
Многие, похоже, не согласились с Оуверхолсером, но он
подождал, пока ропот смолкнет.
— Двадцать три года или двадцать четыре, особой разницы нет,
— продолжил он, когда установилась тишина. — В любом случае это долгий период.
Долгий период мира. Возможно, вы кое-что забыли, друзья. К примеру, что дети, в
принципе, та же пшеница или кукуруза. Бог пошлет новых. Я знаю, смириться с
этим трудно, но так мы жили и так должны жить.
Тиан не стал ждать ответной реакции. Чем дальше они уходили
по этой дороге, тем меньше оставалось у него шансов на то, что удастся их
развернуть. Он поднял перышко опопанакса и воскликнул: «Послушайте, что я
скажу! Послушайте меня, прошу вас!»
— Мы говорим, спасибо, сэй, — откликнулись мужчины.
Оверхостер недоверчиво смотрел на него.
«И ты прав в том, что так смотришь на меня, — подумал
фермер. — Потому что я сыт по горло этим трусливым здравым смыслом».
— Уэйн Оуверхолсер — умный человек, человек, добившийся
многого, — начал Тиан, — и по этим причинам мне не хочется спорить с ним. Есть
и еще одна причина: по возрасту он мог бы быть мне отцом.
— А ты уверен, что он не твой отец? — крикнул Росситер,
единственный наемный работник Гарретта Стронга. Конечно же. Все засмеялись,
даже Оуверхолсер улыбнулся шутке.
— Сынок, если ты не хочешь спорить со мной, так и не спорь,
— заметил Оуверхолсер. Он продолжал улыбаться, но только ртом.
— Но я должен, — Тиан начал прохаживаться перед рядами
скамей. В его руке мерно покачивалось ржаво-красное перышко опопанаса. Тиан чуть
возвысил голос, чтобы все поняли, что теперь он говорит не только с крупным
фермером.
— Я должен, потому что сэй Оуверхолсер достаточно старый,
чтобы быть мне отцом. Его дети выросли, как вы все знаете, и, насколько мне
известно, их было всего двое, одна девочка и один мальчик, — он выдержал
театральную паузу, а потом нанес удар. — Родившиеся через два года, — другими
словами, по одному. То есть недоступные для Волков. Произносить этих слов не
требовалось. Все и так поняли. И зашептались.
Оуверхолсер густо покраснел.
— Зачем ты это сказал? Я говорил в общем, независимо от
того, сколько детей рождается сразу, один или двое! Дай мне перышко, Джеффордс.
Мне еще есть, что сказать.
Но сапоги начали барабанить по полу, все сильнее и сильнее.
Оуверхолсер сердито огляделся, из красного стал багровым.
— Я говорю! — взревел он. — Или вы не хотите меня слушать,
спрашиваю я вас?
В ответ раздалось: «Нет», «Не теперь», «Перышко у
Джаффордса», «Садись и слушай». Тиан понял, Оуверхолсер познает на собственном
опыте, пусть и поздновато, что в глубине души самых богатых и самых удачливых в
деревне не любят. Эти менее удачливые и менее хитрые (в большинстве случаев
первое шло рука об руку со вторым) могли снимать шляпу, когда богатые проезжали
мимо на телеге или в двуколке, могли послать зарезанную свинью или теленка в
знак благодарности за помощь, которую оказывали наемные работники богача при
постройке дома или амбара, богатым могли аплодировать на общем собрании в конце
года за покупку пианино, которое теперь стояло в Павильоне. А вот теперь
мужчины Кальи с радостью выбивали сапогами дробь по деревянному полу, пользуясь
случаем «опустить» Оуверхолсера.
Оуверхолсер, не привыкший к такому обращению, более того,
ошеломленный случившимся, предпринял еще одну попытку.