Улав, сын Аудуна из Хествикена - читать онлайн книгу. Автор: Сигрид Унсет cтр.№ 114

Ледингский флот стоял под Хунехалсом, а та часть его, к которой относились малые суда Асгера и Улава, разоряла северные берега датских островов. К Викингавогу они не подходили. От Асгера Улав узнал, что люди датского короля взяли штурмом Хевдинггорд, спалили усадьбу и снесли каменный дом; господин Барним, сын Эйрика, пал с мечом в руке. Стало быть, теперь ни к чему было помышлять о нем, а ведь Улаву так хотелось вновь повидаться со своим дядей по матери. Теперь ему пришлось довольствоваться тем, что он велел отслужить по нему обедню. По правде сказать, он чувствовал себя еще менее, чем прежде, привязанным к родичам своей матери и к ее родине.

Было что-то безрассудно смелое и беспечное в этих низких беззащитных берегах, омываемых волнами, вровень с искристой водною гладью. Над широкою белой прибрежной полосою поднимались желтые песчаные холмы, и лес подступал к самому морю. Рослые буковые и узловатые дубовые стволы высились прямо над бушующим морем, дерн и корни деревьев свисали с песчаных обрывов, будто нитки изношенной ткани. Казалось, море оторвало и проглотило большой кусок обнаженной груды земли. Улаву это представлялось ужасным. Правда, подалее от берега здесь были красивые селения с большими и богатыми усадьбами и доброй землею, в перелесках паслись откормленные свиньи, на лугах – здоровенные быки, а на огороженных пастбищах – сытые кони; и все же ему здесь никогда не казалось, что он у себя дома.

Его родина – норвежский берег, огражденный цепью крепких каменных стен, каменистые островки, шхеры, острова, протоки меж ними и, наконец, скалы большой земли – и лишь кое-где полоски зеленой травы, крадущиеся вниз к воде в глубине залива, словно стоящие в дозоре. Большие усадьбы лежат там подалее от берега, их чаще всего строят в тех местах, откуда далеко видно, что творится вокруг.

Он подумал о своем доме – залив, окаймленный голыми скалами, усадьба на вершине холма, а позади нее Лошадиная гора. Ингунн, поди, уже встала, и вышла на тун, и вынесла ребенка погреться на солнышке, молодая, опять красивая и стройная. Впервые почувствовал он горячее желание, чтобы дома, в усадьбе, появился младенец. Но это светлое видение было далеким и не похожим на правду.

Жизнь его теперь была такою же, как в ту пору, когда он был опальным и бежал из Норвегии. Одно только чувство, что на тебе надета кольчуга, было удивительно сладостным – казалось, что под ее тяжестью все силы тела собирались воедино. Сколь приятно ощущать ее прохладу, когда ты не двигаешься, как охраняет она тебя и удерживает тепло твоего тела в бою. Она была словно призыв собрать свои силы, не тратить их попусту, без цели. Испытания силы на корабле во время бури, в битве, когда они рубились на берегу, велели воину быть начеку, но в глубине души своей – отчаянным, безразличным к тому, что его может одолеть грозившая ему опасность, на борьбу с которой он собрал все свои силы. Что-то вроде этого испытывал Улав – скорее не думал, а чувствовал. Порой он ощущал какую-то неприязнь при воспоминании о тех двух годах, когда он крестьянствовал и был женатым человеком. В сердце его гнездилось смутное волнение, будто слабое биение молоточка под затянувшимися краями ран, – может, зря он тратил свою мужскую силу, когда, надев неуклюжую, грубую одежду, надрывался на тяжелой работе, не помышляя о том, какова же в конце концов будет ему за это награда. И еще с неприязнью думал он про то, как жил с хворой женою и ласкал ее, будто он жертвовал своею молодостью, полною сил, чтобы она могла всосать в себя его здоровье, хотя, считал он в глубине души, пользы от того ей было мало. Словно он плыл, а за шею его держался тонущий друг его, и ему оставалось тащить его или идти вместе с ним ко дну. Иного пути нет, если ты хочешь быть достойным, называться мужем. Однако сердце сжималось при мысли о том, что конец будет один – идти ко дну, хотя бы ты и боролся до последнего часа, потому что иначе не мог жить.

Была бы она здоровою да сильною, было бы ясно, что у них родятся дети, которые пожнут посеянное им, унаследуют то, чего он добился трудом своим, думал бы он иначе о своей крестьянской жизни и о женитьбе. Но иной раз он пытался уговорить себя, уверить в том, что Ингунн может поправиться и, может быть, сейчас дома у них лежит в люльке здоровенький, горластый сын либо дочка. И тогда его тянуло домой. Только это случалось с ним не часто. Ему было хорошо, оттого что он мог быть самим собою, не знать иных забот, кроме как исправлять службу одного из многочисленных младших хевдингов корабельного ополчения.

Ему было привольно жить среди одних мужчин. Тех женщин, что он встречал на берегу – старых и молодых, побирушек, непотребных девок, собиравшихся по тем местам, где останавливались мужчины, – он в расчет не брал. Шли, сменяясь, мокрые дни и ночи на корабле, давно не выпадал ему черед рубиться на берегу, и он был только рад тому. Еще в давние годы, на службе у Алфа-ярла, он не мог победить отвращение к излишней жестокости. А датчане были жестоки, когда разоряли свою же собственную землю. Вряд ли было бы иначе, кабы они творили разор в какой-либо иной стране. Но здесь они привыкли забавляться – на этих берегах разоряли, насиловали, жгли с тех пор, как стоит земля датская. Улаву народ его матери был чужим. В юности мысли его тоже занимали войны да ратные подвиги, только, по его помыслу, должен у битвы быть один исход – победа либо поражение. Иногда представлялось ему, будто враг напал на Хествикен. Он защищается, стоя на утесе, спиной к скале, гонит врага с обрыва, кидает его в море или сам гибнет на земле отцов.

Датчане же были иные – слабохарактернее, но упорнее, терпеливее; они терпели все злоключения судьбы, когда их изгоняли; крестьяне прятались в густом лесу, хевдинги уходили в море. Но все они возвращались, как уходят и возвращаются волны. Они терпели поражение и побеждали, но ни то, ни другое не уменьшало их прожорства и жизнелюбия. С достойным удивления стойким терпением носили они в себе мысль о том, что ничто никогда не изменится, ждали, что им придется сражаться веки вечные, проигрывать и побеждать на этих низких, мокрых берегах, что не будет конца этим битвам, не кончатся они раз и навсегда победой или поражением.

Как-то раз стояли они в гавани. Ратники расположились на постой в городе, в битком набитых домах и подворьях. Там было жарко и душно от человеческого дыхания, пиво и вино лилось в изобилии, в воздухе висела брань, то и дело вспыхивали ссоры да споры. Каждую ночь на улицах и дворах затевались драки и потасовки. Окружные воеводы изо всех сил старались навести мир и порядок в своих дружинах.

Беспрестанно в войске ходили всякие слухи и толки – про людей с одного корабля, которые рубились на берегу и захватили важную добычу. Под Мострандом кучка старых сторонников Алфа-ярла билась с немецкими купцами и перебила всех, кого взяли в полон; так они заплатили старый должок за смерть своего господина. Говорили, будто флот датского короля захватил последний оплот марска на острове Самсе и что сам господин Стиг, сын Андерса, пал в бою. Норвежцы поговаривали, что герцог Хокон хочет завоевать Данию, чтобы править ею самолично, что, дескать, именно в этом они не сошлись с братом его, королем. Потому-то король Эйрик и отплыл домой в Бьергвин посреди лета, а хевдинги из королевского флота, знатные господа из Вестланда да из Исландии и разгулялись вовсю. Герцог же держал свое войско в строгости: он не хотел видеть разоренной страну, которой собирался править.