Он схватил ближайший из них, ощущая сильный запах тлеющего
ковра, и ринулся к лестнице... И все же у него хватило времени вспомнить ту
историю, которую он прочитал, будучи ребенком. «Прекрасная жизнь» какого-то
парня по имени Джером Биксби; она рассказывала о маленьком ребенке, который
поработил своих родителей с помощью своей сверхъестественной силы, держа их в
вечном страхе; это было нескончаемым кошмаром, где за каждым углом подстерегала
смерть, и вы не знали... не знали, когда приступ охватит ребенка.
Чарли ревела, сидя на попке у нижней ступеньки.
Энди резко повернул ручку огнетушителя и стал поливать пеной
пламя, заглушив его. Он подхватил медвежонка, шерсть которого покрылась
точками, пятнами, хлопьями пены, и снес его вниз.
Ненавидя себя, но как-то интуитивно понимая, что сделать это
нужно, необходимо провести черту, преподать урок, он почти что прижал
медвежонка к испуганному, заплаканному лицу орущей Чарли. Ох ты, сукин сын,
думал в отчаянии он, почему бы тебе не пойти в кухню, не взять нож и не сделать
по порезу на каждой ее щеке? Пометить ее таким образом? И его мысль заклинилась
на этом. Шрамы. Да. Именно это он должен сделать. Выжечь шрам в ее душе.
– Тебе нравится, как выглядит медвежонок? – заорал он.
Медвежонок почернел, и его тепло в руке было теплом остывающего куска угля. –
Тебе нравится, что он обожжен и ты не сможешь с ним больше играть, Чарли?
Чарли ревела благим матом, кожа ее покрылась красными и
белыми пятнами, она всхлипывала сквозь слезы:
– Пааааа! Медвежонок! Мой медве-е-жо...
– Да, медвежонок, – сказал он сурово. – Он сгорел, Чарли. Ты
сожгла медвежонка. А раз ты сожгла медвежонка, ты можешь сжечь и мамочку.
Папочку. Больше... никогда этого не делай! – Он наклонился к ней, не касаясь
ее. – Не делай этого, ПОТОМУ ЧТО ЭТО ПЛОХОЙ ПОСТУПОК.
– Паааааааа...
Какое еще наказание он мог придумать, чем еще напугать, чем
внушить ужас? Поднял ее, обнял, ходил с ней туда-сюда, пока – совсем нескоро –
ее рыдания не перешли во всхлипывания и сопение. Когда он посмотрел на нее, она
спала, прижавшись щекой к его плечу.
Он положил ее на тахту, направился к телефону и позвонил
Квинси.
Квинси не хотел разговаривать. В том, 1975 году он служил в
большой авиастроительной корпорации, и рождественские открытки, которые он
каждый год посылал семье Макги, сообщали, что работает он вице-президентом,
ответственным за душевное спокойствие персонала. Когда у людей, делающих
самолеты, возникают проблемы, считается, что им следует идти к Квинси. Квинси
должен разрешить их проблемы – чувство отчужденности, утраты веры в себя, может,
просто чувство, что работа обесчеловечивает их, – и, вернувшись к конвейеру,
они не привернут винтик вместо шпунтика и потому самолеты не будут разбиваться,
и планета будет спасена для демократии. За это Квинси получал тридцать две
тысячи долларов в год, на семнадцать тысяч больше, чем Энди. «И мне ничуть не
совестно, – писал он. – Считаю это не большой платой за то, что почти в
одиночку держу Америку на плаву».
Таков был Квинси, как всегда ироничный и скорый на шутку.
Однако ничего ироничного или шутливого не было в их разговоре, когда Энди
позвонил из Огайо, а его дочка спала на тахте и запах сожженного медвежонка и
подпаленного ковра бил в нос.
– Я кое-что слышал, – сказал наконец Квинси, когда понял,
что Энди не отпустит его просто так. – Иногда люди подслушивают телефоны. Мы
живем в эру Уотергейта.
– Я боюсь, – сказал Энди. – Вики испугана. И Чарли испугана
тоже. Что ты слышал об этом, Квинси?
– Некогда провели эксперимент, в котором участвовало
двенадцать человек, – сказал Квинси. – Около шести лет назад. Помнишь?
– Помню, – угрюмо сказал Энди.
– Немногие из двенадцати остались в живых. Четверо, как я
слышал последний раз. Двое поженились.
– Да, – сказал Энди, почувствовав, как внутри нарастает
ужас. Осталось только четверо? О чем говорит Квинси?
– Насколько я понимаю, один из них может гнуть ключи и
захлопывать двери, не прикасаясь к ним. – Голос Квинси, слабый, прошедний через
две тысячи миль по телефонному кабелю, через соединительные подстанции, через
ретрансляционные пункты и телефонные узлы в Неваде, Айдахо, Колорадо, Айове,
через миллион точек, где можно его подслушать.
– Правда, – сказал Энди, пытаясь говорить спокойно. И
подумал о Вики, которая иногда включала радио или выключала телевизор, не
подходя к ним; Вики, очевидно, даже не сознавала, что делает такое.
– Да, правда, – звучал голос Квинси. – Он – как бы это
сказать – документально подтвержденный факт. У него болит голова, если он часто
экспериментирует, но он может делать подобные вещи. Его держат в маленькой
комнате с дверью, которую он не может открыть, и замком, который не может
согнуть. Они проводят над ним опыты. Он гнет ключи. Он запирает дверь. И,
насколько я понимаю, он почти безумен.
– О... боже... – едва слышно произнес Энди.
– Он участвует в усилиях во имя мира, так что ничего
страшного, если он сойдет с ума, – продолжал Квинси. – Он сойдет с ума, чтобы
двести двадцать миллионов американцев оставались в безопасности, свободными.
Понимаешь?
– Да, – прошептал Энди.
– Что сказать о тех двоих, которые поженились? Ничего
Насколько известно, они мирно живут в каком-то тихом средне американском штате
вроде Огайо. Возможно, их ежегодно проверяют: не сгибают ли они ключи, не
закрывают ли двери, не прикасаясь к ним, не демонстрируют ли маленькие
психологические трюки на местном Карнавале в пользу страдающих мускульной
дистрофией. Хорошо, что эти люди не могут делать ничего подобного, правда,
Энди?
Энди закрыл глаза и вдохнул запах сгоревшей ткани. Иногда
Чарли открывала дверцу холодильника, заглядывала туда и отползала. А если Вики
в этот момент гладила, стоило ей взглянуть на дверцу – и та сама закрывалась,
притом Вики не понимала, что делает нечто необычное. Так случалось иногда.
Иногда так не получалось: ей приходилось оставить глажку и закрывать дверцу
холодильника самой (или выключать радио, или включать телевизор). Вики не могла
сгибать ключи, или читать мысли, или висеть в воздухе, или поджигать предметы,
или предсказывать будущее. Иногда она могла закрыть дверь, находясь в другом
конце комнаты, – это был верх ее возможностей. Иногда после подобных действий
Энди замечал, что она жалуется на головную боль или боли в животе, но он не
знал, была ли это непосредственная реакция или какое-то глухое предостережение
со стороны ее подсознания. Во время месячных ее способности немного возрастали.
Но они были такими незначительными и проявлялись так редко, что Энди считал их
нормальными. Что же касается его самого... ну, он мог мысленно подталкивать
людей. Какого-то названия этому не существовало; вероятно, ближе всего подходит
самогипноз. Часто прибегать к этому он не мог – начинала болеть голова. Большую
часть времени он совершенно забывал о своей необычности, а по сути не был уже
нормальным после того дня в комнате 70 в Джейсон Гирни Холле.