— Чертовски хороший вопрос, — ответил я. — Я уж решил не
показывать её тебе, но… учитывая, чем мы собираемся заняться…
— А чем мы собираемся заняться?
— Уайрман, ты знаешь.
Он пошатнулся, словно это ему слепили ногу из кусочков. Его
прошиб пот. Лицо заблестело. Левый глаз оставался красным, но, может, уже не
таким красным. Разумеется, в этом дальше досужих рассуждений дело пока не
продвинулось.
— Ты можешь это сделать?
— Я могу попытаться, — ответил я. — Если ты захочешь. Он
кивнул, снял свитер.
— Попытайся.
— Ты мне нужен у окна, чтобы свет падал тебе на лицо, когда
солнце покатится к горизонту. На кухне есть табурет, можешь принести его и
сесть. Как ты договорился с Энн-Мэри?
— Она сказала, что может побыть до восьми и пообещала
покормить мисс Истлейк обедом. Я принёс лазанью. Поставлю в духовку в половине
шестого.
— Хорошо, — кивнул я. Подумал, что к тому времени, когда
лазанья будет готова, уже стемнеет. Но я мог сфотографировать Уайрмана на
цифровую камеру, прикрепить фотографии к мольберту и рисовать по ним. И хотя я
привык работать быстро, понимал, что это будет длительный процесс, на картину
уйдёт не один день.
Вернувшись в «Розовую малышку» с табуретом, Уайрман остановился
как вкопанный.
— Что ты делаешь?
— А что, по-твоему, я делаю?
— Вырезаешь дыру в хорошем холсте.
— Ставлю тебе пять баллов. — Я отложил в сторону вырезанный
прямоугольник, потом взял картонку с рисунком плавающего мозга, обошёл мольберт
сзади. — Помоги приклеить.
— Когда ты всё это придумал, vato?
— Я не придумывал.
— Не придумывал?
Он смотрел на меня сквозь дыру в холсте точно так же, как в
моей прошлой жизни тысячи зевак смотрели в тысячи дыр в заборах, огораживающих
стройплощадки.
— Нет. Что-то подсказывает мне по ходу. Подойди к мольберту.
С помощью Уайрмана завершение подготовки заняло лишь
несколько минут. Он закрыл вырезанный прямоугольник рубашечной картонкой. Я
достал из нагрудного кармана тюбик «Элмере глю» и начал приклеивать картонку к
холсту. Обойдя мольберт, убедился, что всё получилось идеально. Во всяком
случае, на мой взгляд.
Указав на лоб Уайрмана, я сообщил:
— Это твой мозг.
Затем указал на мольберт:
— Это твой мозг в холсте.
На его лице отразилось недоумение.
— Шутка, Уайрман.
— Я её не понял.
viii
В тот вечер мы набросились на еду, как футболисты. Я спросил
Уайрмана, улучшилось ли у него зрение, но он с сожалением покачал головой.
— В левой половине моего мира по-прежнему черно, Эдгар.
Хотелось бы сказать обратное, но — увы.
Я дал ему прослушать сообщение Наннуцци. Уайрман засмеялся и
вскинул руки, сжав пальцы в кулаки. Меня не могла не тронуть его радость,
граничащая с ликованием.
— Ты вновь поднимаешься на вершину, мучачо… уже в другой
жизни. Мне не терпится увидеть тебя на обложке «Тайм». — И он поднял руки,
словно очерчивая обложку.
— Меня тревожит только одно… — Я рассмеялся, едва эти слова
сорвались с моих губ. На самом деле тревожило меня много чего, в том числе и
тот факт, что я до сих пор понятия не имел, зачем впутался в эту авантюру. —
Может приехать моя дочь. Которая уже навещала меня здесь.
— А что в этом плохого? Большинство мужчин только
порадовались бы тому, что дочери могут наблюдать за их превращением в
профессионалы. Ты будешь есть последний кусок лазаньи?
Мы его разделили. Мой темперамент художника привёл к тому,
что я взял себе большую часть.
— Я буду рад её приезду. Но твоя леди-босс говорит, что
Дьюма-Ки — не место для дочерей, и я склонен ей верить.
— У моей леди-босса болезнь Альцгеймера, которая всё чаще
даёт о себе знать. Плохая новость: мисс Истлейк уже не может отличить локтя от
задницы. Хорошая: каждый день она знакомится с новыми людьми. В том числе и со
мной.
— О дочерях она говорила дважды, и оба раза в ясном уме.
— Возможно, она в этом права. А может, помешалась на этом
из-за того, что здесь умерли две её сёстры, когда ей было четыре годика.
— Илзе заблевала борт моего автомобиля. Когда мы вернулись,
ей было так плохо, что она едва могла идти.
— Она могла что-то съесть или перегреться на солнце.
Послушай… ты не хочешь рисковать, и я тебя понимаю. И вот что тебе нужно
сделать. Посели обеих дочерей в хорошем отеле с круглосуточным обслуживанием
номеров, где консьерж всегда готов выполнить любую прихоть жильца. Я рекомендую
«Ритц-Карлтон».
— Обеих? Мелинда не сможет…
Уайрман отправил в рот последний кусочек лазаньи.
— Ты не способен взглянуть на ситуацию объективно, мучачо,
но Уайрман, этот благодарный негодяй…
— Тебе пока не за что меня благодарить.
— …направит тебя на путь истинный. Не могу допустить, чтобы
ненужные тревоги украли у тебя счастье. И, Боже милосердный, ты должен быть
счастлив. Знаешь, сколько людей на западном побережье Флориды пошли бы на всё
ради выставки на Пальм-авеню?
— Уайрман, ты только что сказал Боже милосердный?
— Не меняй тему.
— Выставку мне ещё не предложили.
— Предложат. Они привезут сюда типовой контракт не для того,
чтобы в игрушки играть. Так что слушай меня. Ты слушаешь?
— Конечно.
— Как только будет объявлена дата выставки — а она будет
объявлена, — тебе придётся заняться тем, чего ждут от любого вновь
засветившегося художника: своей раскруткой. Интервью, начиная с Мэри Айр и
заканчивая всеми газетами и «Шестым каналом». Если они захотят обыграть твою
ампутированную руку, это только пойдёт на пользу. — Он вновь очертил руками
рамку и проговорил: — Эдгар Фримантл врывается на художественную сцену
Солнечного берега, как Феникс, восставший из дымящегося пепла трагедии!
— Покури вот это, амиго. — Я ухватил себя за промежность. Но
не смог сдержать улыбку.
На вульгарность Уайрман внимания не обратил. Его понесло.