— Да, — кивнул я. — И не один раз.
— Вы — Эдгар.
— Да, Элизабет. Я — Эдгар. Рад за вас, милая.
Она улыбнулась. Должно быть, её давно не называли милой.
— Мой разум — скатерть с прожжённой в ней огромной дырой. —
Она повернулась к Уайрману. — Muy divertido, si?
[152]
— Вам нужно отдохнуть, — ответил он. — Если на то пошло, вам
нужно dormir como un tronco.
[153]
Она чуть улыбнулась.
— Как бревно. Да. И думаю, когда проснусь, я всё ещё буду
здесь. Какое-то время. — Она поднесла его руки к своим губам, поцеловала. — Я
люблю тебя, Уайрман.
— И я люблю вас, мисс Истлейк, — искренне ответил он.
— Эдгар?.. Вы — Эдгар?
— А как вы думаете, Элизабет?
— Да, конечно. У вас должна пройти выставка? Об этом мы
говорили до того, как я… — Она опустила веки, будто уснула.
— Да, в галерее «Скотто». Вам нужно отдохнуть.
— Она скоро? Ваша выставка?
— Менее чем через неделю.
— Ваши картины… картины с кораблём… они на материке? Мы с
Уайрманом переглянулись. Он пожал плечами.
— Да, — ответил я.
— Хорошо. — Элизабет улыбнулась. — Тогда я отдохну. Всё
остальное может подождать… пока не пройдёт выставка. Ваш миг славы. Вы их
продаёте? Картины с кораблём?
Мы с Уайрманом опять переглянулись. Его взгляд говорил: не
расстраивай её.
— Они помечены «НДП». Это значит…
— Я знаю, что это значит, Эдгар. Я вчера не падала с
апельсинового дерева. — Её глаза сверкнули, окружённые сетью глубоких морщинок,
на лице, помеченном печатью смерти. — Продайте их. Сколько бы их ни было, вы
должны продать всё. И как бы трудно вам это ни далось. Продайте их разным
людям. Раскидайте по свету. Вы меня понимаете?
— Да.
— Вы это сделаете!
Я не знал, сделаю или нет, но уловил признаки нарастающего
возбуждения, свойственного мне самому в не столь уж далёком прошлом.
— Да. — В тот момент я мог пообещать запрыгнуть на Луну в
семимильных сапогах, если бы это её успокоило.
— Даже раскиданные по свету они могут оставаться опасными, —
прошептала Элизабет, и её голос переполнял ужас.
— Достаточно. — Я погладил её по руке. — Больше не думайте
об этом.
— Хорошо. Мы поговорим об этом после вашей выставки. Втроём.
У меня прибавится сил… в голове прояснится… и вам, Эдгар, придётся учесть мои
слова. У вас есть дочери? Я вроде бы помню, что есть.
— Да, и они останутся на материке со своей матерью. В
«Ритце». Всё уже устроено.
Она улыбнулась, но уголки губ тут же опустились. Словно её
рот начал таять.
— Уложи меня, Уайрман. Я угодила в трясину… провела там
сорок дней и сорок ночей… такие у меня ощущения… я так устала.
Он опустил изголовье кровати, и Энн-Мэри принесла на подносе
стакан с каким-то лекарством. Но Элизабет не выпила ни капли: уже отключилась.
Над её головой сидела в кресле и вечно смотрела в окно самая одинокая девушка
на свете, с лицом упрятанным за занавес волос, в одних только туфельках на босу
ногу.
x
А вот ко мне сон в ту ночь долго не шёл — сморил меня только
после полуночи. Вода отошла, так что ракушки перестали шептаться. В отличие от
голосов в моей голове.
«Другая Флорида, — шептала Мэри Айр. — Тогда была другая
Флорида»..
«Продайте их. Сколько бы их ни было, вы должны их продать»,
— Элизабет, разумеется.
Взрослая Элизабет. Я слышал и другую Элизабет, но, поскольку
мне пришлось выдумать её голос, я слышал голос Илзе, каким она говорила в далёком
детстве.
«Это сокровище, папочка, — прошептал голос. — Ты сможешь
достать его, если наденешь маску и трубку. Я могу показать, где его искать».
«Я нарисовала картину».
xi
Поднялся я с зарёй. Думал, что снова смогу заснуть, но не
получилось. Заснул лишь после того, как принял таблетку оксиконтина, одну из
считанных, которые оставались у меня, и позвонил в одно место. Проглотил
таблетку, набрал номер «Скотто», услышал, понятное дело, голос автоответчика. В
такое время в галерее никого и быть не могло. Люди искусства не жаворонки.
Я нажал 11, внутренний номер Дарио Наннуцци, и после
звукового сигнала сказал: «Дарио, это Эдгар. Насчёт цикла „Девочка и корабль“ я
передумал. Всё-таки я хочу продать все эти картины. Условие лишь одно —
онидолжны уйти разным людям, если возможно. Спасибо».
Я положил трубку и вернулся в постель. Полежал минут
пятнадцать, наблюдая за лениво вращающимися лопастями потолочного вентилятора и
слушая шёпот ракушек. Таблетка действовала, но я не засыпал. И знал почему.
Точно знал почему.
Я снова поднялся, прослушал приветственную запись на
автоответчике, вновь набрал внутренний номер Дарио. Его голос предложил
оставить сообщение после звукового сигнала. «Кроме номера восемь, — добавил я.
— Номер восемь по-прежнему НДП».
И почему он НДП?
Не потому, что картина была гениальной, хотя именно так я и
думал. И не потому, что, глядя на неё, я словно слушал историю, которую
рассказывала самая чёрная часть моего сердца. Причина была в другом: я
чувствовал, что-то сохранило мне жизнь, чтобы я нарисовал эту картину, и
продать её — всё равно что отречься от моей жизни, забыть всю боль, которую мне
пришлось выдержать ради неё.
Да, вот почему.
«Эта картина — моя, Дарио».
Я улёгся в кровать и на этот раз уснул.
Как рисовать картину (VII)
Помните, выражение «видеть — значит верить» ставит телегу
впереди лошади. Произведение искусства — конкретный артефакт веры и ожидания,
воплощение мира, который в противном случае являл бы собой плёнку
бессмысленного сознания, растянутую над бездной загадочности. А кроме того,
если вы не верите тому, что видите, кто поверит вашим творениям?
Проблемы, возникшие после обнаружения сокровища, имели
прямое отношение к вере. Элизабет, при всём её невероятном таланте, была
ребёнком, а дети воспринимают веру как данность. Она — часть стандартного
набора. И дети, в том числе талантливые дети (особенно талантливые дети),
далеко не в полной мере владеют своими способностями. Их разум всё ещё спит, а
сон разума рождает чудовищ.