— Понимаешь, она так дико со мной обращалась, — рассказывала ему Илена, — иногда, когда я была совсем маленькой, посадит к себе на колени и говорит: «Если ничего другого не добьешься, хотя бы уйди с этой чертовой улицы». А потом, через пять минут, даст мне такую затрещину, что еле на ногах устою. А иной раз, если я их не слушалась, они говорили мне, что я не их дочка, что они купили меня у кого-то и отошлют назад. Ох, Чарли, мне было так плохо.
Ребенком Илена тихо плакала, а отец с матерью осыпали друг друга бранью. Ее детство прошло под звуки их ссор из ревности. У Илены хватило мужества уехать из дома, когда ей не было еще и двадцати лет, — она перебралась в меблированную комнату и там с помощью подруг, работавших в «Сьюприм», а также молодых безработных актеров и уже не таких молодых студентов, посещавших вечерние курсы, приобщилась к богемной жизни, как она это назвала. Она ходила в вечернюю школу и училась танцевать, работала моделью в художественных школах, а также в гардеробе ресторанов со столиками из цветного пластика и стенами, обитыми панелями под дерево. Затем появился Колли и меблированная квартира близ студии.
Думая о жизни Илены, Айтел преисполнялся к ней нежности. Вот уже многие годы он никому так не сочувствовал, как ей. Она выбралась из той ничтожной жизни с такой мукой, с такими потерями, с такими оглядками на прошлое. Даже и сейчас, хотя за последние десять лет Илена и шести раз не видела своих родных, она постоянно думает о них. У нее есть тетя, которая сообщает ей все новости. Это единственное связующее звено с семьей, и Илена всегда отвечает тете длинными письмами, с интересом узнавая, что такой-то родственник женился, такая-то двоюродная сестра заболела, брат старается попасть в полицию, а сестра учится на медсестру.
Илена рассказывала Айтелу все это про людей, которых он никогда не увидит. Короче: вернуться в семью она не в силах. Ее примут, но она не хочет за это расплачиваться. В последний раз, когда она навещала родителей, им не о чем было друг с другом говорить, и они поспешили сесть ужинать. В середине ужина родители начали на нее кричать, понося ее образ жизни, и Илена сбежала.
Теперь всю ответственность за нее нес Айтел — она пришла к нему без семьи и без друзей. Колли постарался оторвать ее ото всех, кого она знала, а Илена трудно заводила друзей. С Айтелом она легко болтала, часто, как ребенок, перепрыгивая с предмета на предмет, а в компании те несколько раз, что они выходили, держалась скованно. Но Айтела в эти дни едва ли интересовало, что говорят о нем, к тому же их не так часто приглашали. Через три дня после того, как Илена переехала к нему, в светской хронике выходящего на курорте еженедельника появились следующие строки:
Что это мы слышали, будто красный Чарли Айтел снимает будуарный «Пигмалион» с бывшей протеже некоего сверхизвестного продюсера???
Было это совпадением или нет, только приблизительно об эту пору Айтела попросили не бывать больше в «Яхт-клубе», и я мог определить значение этого запрета по тому, в какую ярость приходила Лулу всякий раз, когда я заходил к ним. Айтел же лишь рассмеялся, когда я ему об этом сказал.
— В глубине души Лулу восхищается тобой, — сказал он с усмешкой. — Скажи ей, что мы будем рады, если она зайдет.
В тот вечер он изложил мне свою теорию, и хотя мне неохота углубляться в теоретические рассуждения, пожалуй, это дает представление о его характере. Я мог бы записать ее сегодня так, как он говорил, и думаю — при всей моей скромности, — что мог бы добавить один-другой выкрутас от себя, но ведь это в известной мере роман о моих чувствах в ту пору, поэтому я перескажу все так, как слышал, иначе слишком долго придется писать. Айтел ссылался на известных людей и известные книги, о которых я до того вечера никогда не слыхал, хотя с тех пор удосужился их прочесть, — словом, теория Айтела сводилась к тому, что существуют люди со скрытой натурой — он назвал их «облагороженными дикарями», — которая изменяется под влиянием ударов судьбы и познания жизни, пока чуть ли не отмирает. Однако если человеку повезет и он достаточно мужествен, ему иной раз удается найти спутницу жизни с такой же скрытой натурой, и тогда оба будут счастливы и сильны. По крайней мере относительно. Столь многое препятствует этому, и если считать, что в каждом сидит скрытая натура, то ведь в каждом сидит также и сноб, и сноб обычно сильнее. Сноб может стать тираном скрытой натуры.
Тем временем дни мирно текли, и одна за другой следовали ночи, когда лампа на столике у кровати отбрасывала золотистый свет. Айтел снова и снова проделывал тот путь, в который отправлялся уже столько раз и столько раз останавливался. Он считал Илену мягкой, нежной, гордой, когда они занимались любовью, и видел в ней женщину, рожденную воображением, а не девицу со своей историей. Теперь они любили друг друга спокойно, нежно — Айтел испытывал именно такое чувство снова и снова, — и первые ночи их близости, которые он считал тогда такими необыкновенными, казались ему в сравнении с тем, что было сейчас, лишь хорошо проведенным часом в гимнастическом зале. И Айтел чувствовал изменения в скорости телесных процессов помимо изменений в мозгу, словно все его нервы и органы, до смерти уставшие, возвращались к жизни, таща за собой и мозг, словно Илена была для него не только женщиной, но и целебным бальзамом. Он надеялся сохранить такое представление о ней, надеялся, что старый сноб не станет больше мучить его мелкими промашками Илены, ее невежеством, неумением быть ничем, кроме самки. Он будет жить с ней у себя в доме, будет подкрепляться, делать то, что требуется, и тогда сможет выходить из дома и сражаться.
Айтелу понравились эти недели. У него было такое чувство, словно он — выздоравливающий больной, к которому возвращается аппетит и силы прибывают каждый день. Он часами сидел во внутреннем дворике своего бунгало, думал, мечтал, набирался сил. А ночью, нагревшись солнечным теплом, они лежали в постели и наслаждались друг другом, всякий раз удивляясь, что забыли, как им было хорошо, и каждый миг казался им лучше предшествующего. «Плохая память так необходима страстным любовникам», — с улыбкой думал Айтел.
Ему мнилось порой, что он живет в рожденном опиумом сне, ибо ничто не казалось реальным, кроме ожидания ночи, когда они легко, повинуясь возникшему желанию, сливались, предвкушая наслаждение, и слегка продвигались вперед в познании друг друга, при этом всякий раз он выходил из соития обогащенным. Снова и снова он напоминал себе, что ничто не вечно и та нежность, какую он так ценил, возможно, не столь привлекательна для Илены — их первые ночи вместе были ведь совсем другими, — но у нее спектр причуд был не менее сложным, чем у него, и потому он верил, что они будут меняться вместе.
У них, конечно, были ссоры, были неполадки, но они и от этого получали удовольствие. Илона настояла на том, чтобы он рассчитал уборщицу, так как домом она может заниматься сама. И Айтел согласился, довольный ее предложением и зная, что надо экономить деньги. Только вот Илена была плохой хозяйкой и беспорядок в доме раздражал его. Их схватки вошли в программу дня — приготовление завтрака могло окончиться трагедией, но для Айтела эти ссоры были в новинку, они забавляли; в прошлом препирательства с женщинами оканчивались ледяным молчанием, так что ему нравились ссоры с Иленой. Он покритикует ее за что-нибудь, и она взрывается. Она не выносила критики.