– Воронки, чтобы лить воду в глотку ведрами, – с
неприятной улыбкой добавил тот. – Тиски для пальцев рук и ног… Наши
судейские различают пять степеней пытки, но могу вас заверить, незнакомец, что
уже первая не содержит ничего приятного… А слышали ли вы о наших казнях? Мы
нимало не отстаем от остальной Европы, вы не в каком-нибудь захолустье, а во
вполне передовой стране! У нас привязывают к стулу и обезглавливают ударом
сабли, сжигают живьем, закапывают опять-таки живьем, топят в бочке… Ну, и
вешают, конечно, как же без этого… Вы не могли не видеть виселицы, через какие
бы ворота ни въехали в Зюдердам, – они у нас возле каждых ворот стоят…
– Да, я обратил внимание, – кивнул
д’Артаньян. – Там еще болтались какие-то бедолаги, так что свободных
крюков вроде бы не было…
– Ничего, – пообещал младший бальи. – Для
вашей милости, так и быть, мы крюк освободим… Хотите познакомиться с магистром
высоких дел?
– Это еще кто?
– В других странах этого господина вульгарно именуют
палачом. Но вы в Нидерландах, незнакомец, здесь население тяготеет к высокому
решительно во всем… У нас – магистр высоких дел. Этот господин славно умеет
выкалывать глаза, брать щеки клещами, протыкать язык раскаленным железом,
клейма класть…
Оба они старались произвести грознейшее впечатление. Но
д’Артаньян, хотя и очутился в прескверной ситуации, падать духом отнюдь не
торопился. "Комедианты, – подумал он с оттенком презрения. –
Шуты гороховые. Видывал я такие ухватки! Я, господа мои, чуть ли не все парижские
тюрьмы посетил, за исключением разве что Бастилии, меня и почище пугали.
Незнакомы вы с парижскими полицейскими комиссарами, вот где людоеды! А вы по
сравнению с ними – щенки писючие!"
– Господа, – сказал он вслух. – Я слыхивал о
пресловутом нидерландском гостеприимстве, но такого, право, все же не ожидал…
Бога ради объясните, отчего вы намерены ко мне применить все эти премилые
выдумки?
– Потому что вы – испанский шпион, – сурово сказал
старший бальи.
– Я? – изумился без наигрыша д’Артаньян. –
Вот уж навет, клянусь…
Он хотел было поклясться чем-то католическим, но вовремя
вспомнил, что в протестантской стране это не только не поможет, но еще более
укрепит их в подозрениях.
– Я – испанский шпион? – продолжал он, от души
рассмеявшись. – Да кто вам сказал такую глупость?!
– У нас верные сведения, – многозначительно
произнес старший бальи. – Советую вам сознаться самому, не доводя до
печального знакомства с магистром высоких дел. Это, безусловно, смягчит вашу
участь и сделает нас с вами добрыми друзьями… Мы умеем ценить искреннее
раскаяние совсем еще молодого человека, которого запутали в свои сети
какие-нибудь злокозненные иезуиты…
"Пой, соловей, пой! – подумал д’Артаньян. –
Эти полицейские штучки мне насквозь знакомы, их на мне такие прохвосты
пробовали, что не чета вам! Одно и то же, даже скучно…"
– Господа, – сказал он решительно. – Вы тут
давеча упоминали, что ничем не отличаетесь от всей Европы и даже кое в чем ее
превосходите. Что вы – передовая страна… Черт возьми, но ведь в приличных
странах так с путешественниками не поступают! Если я чей-то там шпион,
приведите свидетелей, которые меня уличат, или предъявите какие-нибудь
убедительные доказательства…
Он зорко следил за выражением лиц этой парочки – и подметил,
что в быстром взгляде, коим они обменялись, определенно присутствовала некая
растерянность, отчего душа д’Артаньяна мгновенно возликовала: есть такая
уверенность, что нет у них ни надежных свидетелей, ни весомых улик! Общими
фразами пугают пока что…
– Так в чем же мое преступление, господа, объясните? –
воскликнул д’Артаньян, решив, что сейчас самая пора перейти в
наступление. – Кто и в чем меня уличает? Что я сделал? Укрепления изучал?
Пушки в арсенале считал? Секреты выведывал? Совращал какого-нибудь доброго
протестанта перейти в лоно этой поганой римской церкви?
При последних его словах оба вновь переглянулись, но уже с
совершенно другим выражением лиц. Развивая успех, д’Артаньян продолжал
уверенно:
– Или у вас все-таки есть свидетели, уличающие меня в
одном из этих гнусных преступлений, а то и всех сразу? Приведите хоть одного,
вдруг я при его виде дрогну и раскаюсь? Молчите?
– Подождите, – неуверенно сказал старший
бальи. – Вы так верно сказали о римской церкви… Надо ли понимать, сударь,
так, что вы – протестант?
Д’Артаньян саркастически рассмеялся:
– А кто же я, по-вашему?! Мерзкий католик? –
Вовремя вспомнив, что в качестве доказательства ему могут устроить экзамен по
каким-нибудь гугенотским тонкостям, в которых он не разбирался нисколечко,
гасконец спешно добавил: – К великому моему сожалению, протестант я по
молодости лет нерадивый, ни одной молитвы толком не помню, не разбираюсь,
откровенно говоря, в богословских хитросплетениях, но на то богословы есть…
Главное-то – я убежденнейший протестант, и точка! Да я… я…
У него вдруг – как всегда бывало с д’Артаньяном в минуты
нешуточной опасности – родился в голове великолепный план. Точнее, пришли на ум
воспоминания об устроенной в Менге проказе. Не колеблясь, д’Артаньян
размашистыми шагами прошел к ближайшему окну, повернулся в профиль и, постояв
так некоторое время безмолвно, громко спросил:
– Вам не кажется, что я похож на своего отца?
– Ну… – растерянно промолвил старший бальи. –
Всякий похож на своего отца – и я, и Ван Бекелар, как говорят…
– Тут все дело в том, какой отец, – грустно
признался д’Артаньян. – Неужели не замечаете? Странно, мне многие
говорили… Тут все дело в том, какой отец, господа! Я – сын великого государя
Генриха Четвертого! Присмотритесь хорошенько. Охотно допускаю, что вы не видели
его вживую, но монеты-то с его незабываемым профилем не могли не видеть!
Присмотритесь ко мне как следует, говорю я вам!
И застыл, горделиво выпрямившись, так что бьющее в окно
солнце освещало его профиль во всей красе.
Старший бальи что-то быстро проговорил младшему по-голландски
– для д’Артаньяна, не владевшего здешним языком, это звучало как нечто похожее
на "бре-ке-ке-кекс".
– Бре-ке-ке-кекс… – произнес младший и сломя
голову выбежал из комнаты.
Он почти сразу же вернулся, неся что-то перед собой в сжатом
кулаке. Передал этот предмет начальнику – д’Артаньян уголком глаза рассмотрел
монету.
Держа ее перед собой двумя пальцами вытянутой руки, старший
бальи принялся сосредоточенно водить головой вправо-влево, глядя то на монету,
то на д’Артаньяна, с гордым видом скрестившего руки на груди.
Вскоре оба вновь затянули свое "бре-ке-ке-кекс".
Не разбирая ни слова, но чуя в интонациях удивление, растерянность, ошеломление
– и даже, о радость, некоторое почтение! – д’Артаньян победительно
улыбнулся.
И громко произнес, не глядя на них: