Все это она говорила таким тоном, словно подчеркивала: «Я тебя раскусила! Ты всего этого не знаешь! Почему ты этого не знаешь?!» Следовало резко сбить ее с этого обвинительского, прокурорского тона. Вначале я спросил:
– Твое знание некоторых подробностей Дна поражает. Откуда тебе такое известно?
– Не твое собачье дело!
«Да тут и собаки есть?! – поразился я. – Ха! Что-то ни разу лая с улицы не слышал».
После чего лучше не придумал, чем ляпнуть:
– Когда ты закончишь мне позировать, как думаешь, Сергий тебя еще поимеет разок или сразу на улицу вышвырнет?
И быстро схватил чистый лист ватмана. Даже не закрепляя его, а прижимая левой рукой, принялся с бешеной скоростью зарисовывать выражение лица бывшей секретарши. Оно стало таким бледным, что даже жуткий синяк на какое-то время почти не просматривался. Минуты три такое продолжалось, после чего кожа по всему обнаженному телу стала резко розоветь, и девушка откинулась в обморок.
Честно говоря, и мысли не мелькнуло бросаться к ней, приводить в чувство и тем более извиняться. Руки уже привычно, молниеносно сменили лист ватмана, и мой карандаш зачиркал с утроенной скоростью. Ну как же, такого выражения лица у нее я еще не видел. Прекрасное лицо вдруг жутко становится изуродовано моментом приблизившейся смерти. Какой творец упустит такой великолепный вид? В тот момент я себя, может, вообще не осознавал, но твердо знал, что я не упущу.
Затем очередной набросок «Очнулась». Потом следующие: «Осознание» и «Вспомнила!» Ну и напоследок: «Одноглазый лазер!» Почти в рифму получилось, что вызвало у меня короткий смешок и очередной вопрос:
– Проголодалась? Сейчас принесут второй завтрак, и сделаем перерыв. Ну а пока опять займемся основной картиной. Ложись как положено. Руки за голову. И расслабься, расслабься! Не смотри на меня словно тервель!
В ответ еле слышный шепот:
– У слизняков нет глаз.
– Вот именно! – Я с угрозой нацелился в нее кистью, полной краски: – Сейчас и тебе закрашу твой последний. Даже не посмотрю, что он у тебя огромный, как у чихола!
Некоторое время мы молчали. Начав входить в очередной всплеск творческого азарта, я вначале похвалил:
– Молодец! Тему Дна раскрыла полностью! – а потом приказным тоном, не допускающим возражений, потребовал: – Теперь начинаешь рассказывать о своем детстве!
– С чего начать?
– Кто твои родители, как родилась, в какой день, вес, рост, а дальше – с самых первых воспоминаний. Вплоть до тех моментов, когда еще писалась в штанишки.
Ксана устало и с фатализмом вздохнула:
– С восьми лутеней дети уже сами ходят на горшок. А первые воспоминания возможны только после четырех лет.
– Ты тут мне не умничай! – разозлился я. – Приступай к рассказу!
Некоторое время я слушал безропотный пересказ просто статистических данных. Но для умного человека и это ценнейшая информация: родильный дом, современная медицинская аппаратура, прививки и медицинские осмотры еще в утробе матери. Специальное разрешение на роды после первых трех месяцев беременности и обязательный достаток в семье перед фактом зачатия самого ребенка.
«Ай да рабская жизнь! – веселился я про себя. – Прям Древний Рим в период расцвета, когда рабы не боялись порой высказывать своему хозяину претензии в лицо, воровать его вина, соблазнять его дочерей, а по пьяни изредка и морду набить под горячую руку. Меня чуть не убили, обозвав рабом и кинув в холодняк с чихолом, тогда как в остальном жизнь в подземном городе чуть ли не лучше, чем в России начала двадцать первого века. Как бы разобраться в этих парадоксах? Или, может, меня наказали холодняком только за порчу Ловчего? Скорее всего. Не натвори я такого, меня бы просто в лифте вернули в город и сразу забыли обо мне. Дальше мою судьбу решал бы поставной. И то, может, вмешательства старшины хватило. М-да, влип я и по собственному незнанию здешних реалий».
Как оказалось чуть позже, настоящие реалии меня еще только ждали.
Но в тот момент я обрадовался поводу сделать заслуженный перерыв: принесли второй завтрак. Как и заказывалось. Более плотный, с двумя бутылками вина. Отмыв руки от краски, я поспешил за стол, только мельком взглянув на себя в зеркало.
«Однако! А ведь мой синяк почти сошел!» – поразился я, спешно возвращаясь в туалет и окуная на ходу пальцы в акварель. Там, кое-как мазнув по правой щеке, я посчитал оплошность исправленной и вернулся к зеркалу. Что мне больше всего не понравилось, так это взгляд Ксаны при этом. Словно в той старинной песне получалось: «Что ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня?» А одним глазом еще страшнее получалось, как-то с особенной, задушевной ненавистью.
Жаль, что возвращаться к мольберту уже не хотелось, можно сделать новую зарисовку. Хотя… Кажется, такая уже там была в общей пачке.
– Ну что, присоединяешься к завтраку? – спросил я, раскупоривая лейзуену с вином. – Или вздремнешь пока?
Ксана проигнорировала меня молчанием, отвернулась к стене и накрылась частью покрывала. Подумаешь! Мне больше достанется.
Не успел я как следует набрать разгон, как ко мне в гости, а может, правильнее сказать в свои владения, пожаловал поставной. Буркнув пожелание горлу и хлебу (все-таки этот мир и Трех Щитов невероятно сходны!), он сразу отправился осматривать полотно. Увиденное его не слишком обрадовало, там и половину не было от вчерашней картины, которая тоже была неоконченной.
– Эй, академик! А что так медленно? – полетел в мою сторону вопрос.
– Еще и завтра целый день. Успею довести до завершения.
– Надо сегодня к ночи! – Тон стал угрожающим.
– Хорошо, – легко согласился я, – постараюсь успеть. Все основные наброски у меня уже готовы. Вот та куча листов.
Несколько минут Сергий перебирал мои рисунки и удовлетворенно хмыкал над каждым. И я с успокоением вернулся к поглощению пищи. Позитивную картину перебил скрипучий от злости голос Ксаны:
– Сергий, у этого мазилы синяк зажил за ночь.
Наша реакция внешне оказалась одинаковой: ноль. Словно девицы и не существовало в природе. Это ее не образумило.
– Он сказал, что у тервеля есть глаза.
– Ага! Точно такие, как твой левый, – проворчал я со смешком.
– Он ничего не знал про Светозарных.
– И знать не хочу! Я им с детства завидую! – После чего я резко развернулся и требовательно уставился на замершего гиганта: – Знал бы ты, как она мне уже надоела!
– А картину без нее дорисуешь? – неожиданно спросил поставной.
– Естественно! Скорее она мне только мешает своими россказнями то про город, то про свое сопливое детство.
Девушка попыталась что-то возмущенно прошипеть в ответ, но была оборвана грубым приказом в ее сторону: