— …я хочу, чтобы ты слово в слово исполнил то, что я сейчас скажу тебе об Авиафаре.
— А что может постигнуть Адонию, помешав ему стать царем?
— Мы говорим с тобой об Авиафаре, — обрываю я Соломона. Тут меня снова отвлекает его возня со стилом. — Соломон, ответь мне на вопрос, который давно не дает мне покоя. Почему ты все еще пишешь на глине, когда чуть ли не все вокруг перешли на папирус?
— Я думаю, это оттого, что я поумнел, — с некоторым тщеславием сообщает он.
— Что же тут умного?
— Папирус в нашем влажном климате гниет, да и чернила расплываются.
Может, и поумнел. Я грустно киваю.
— Я тоже начинаю тревожиться о моих свитках, — признаюсь я. — Рано или поздно они рассыплются в прах, и никто уже не сможет прочесть обо мне ни слова. Жаль, что я не запечатлел слова мои в глине.
— Я запечатлеваю слова твои в глине.
— Я имею в виду все мои слова, даже те, с которыми я обращался к другим людям, и в особенности те, что я написал. Мои притчи, псалмы и другие песни.
— А ты сложи свои свитки в пещере Ен-Гадди, что у Мертвого моря, — говорит Соломон с уверенностью, которая граничит с нахальством.
— Это еще что за вздор? — вскидываюсь я.
— Если ты хочешь их сохранить. Это поможет.
— Ну да?
— Там они уцелеют.
— А ну тебя.
— Нет, серьезно, — настаивает Соломон.
— Ладно, не будем спорить.
— Воздух на Мертвом море сухой, — продолжает Соломон, — так что свитки твои, если хранить их в пещере Ен-Гадди, протянут долгие годы.
— Да кончай ты чушь-то пороть, — осаживаю я его, чувствуя, что с меня уже хватит. — Как может бумага протянуть многие годы? Я говорил с тобой про…
— Авиафара, — в виде напоминания зачитывает он с таблички.
— Он был мне другом всю мою жизнь. — Я уже злюсь на себя, что позволил Соломону попусту тратить мое время. — В горе и в радости. Мне необходима уверенность в том, что с ним ничего не случится. Что бы ни произошло после того, как я испущу дух, и ты, и кто угодно другой должны будете почитать Авиафара неповинным во всех делах моих. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Соломон серьезно кивает с выражением человека, чрезвычайно озабоченного ответственностью за выполнение дела, которое я ему доверяю.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду.
— И что же я имею в виду?
— Ты не хочешь, чтобы я отпустил седины его мирно в преисподнюю, правильно? — И для проверки он заглядывает в свою писанину.
Ой-вэй, безмолвно стенаю я, но однако ж заставляю себя сделать глубокий вдох.
— Нет-нет-нет-нет и нет! — чуть ли не кричу я. — Ты идиот или что? Хоть что-нибудь ты толком уразуметь способен?
Соломона эта моя вспышка оставляет совершенно спокойным.
— Ты ведь хочешь, чтобы я убил его, так?
— Нет, Шлёма, — со вздохом поправляю я его. — Я не хочу, чтобы ты его убивал. Чувствуешь разницу? Ты знаешь, что означает слово «неповинный»?
— Нет.
— Нет? — Течение моих мыслей утыкается, так сказать, в запруду. — Ты не знаешь, что означает «неповинный»?
— Не знаю, — говорит Соломон.
— А догадаться можешь?
— Это какие-то такие седины? — догадывается он.
— Ах, мать твою. Да нет же, Соломон. Слушай, ты вполне уверен, что ты — плоть плоти моей и кость кости моей? Меня, например, убедить в этом будет трудновато.
— Я не понимаю, что это значит, — отвечает он.
— Как по-твоему, яблоко далеко от яблони падает?
— И что это значит, я тоже не понимаю.
— Твоя мать уверяет, будто ты часто повторяешь эти слова.
— Так я же их от тебя услышал.
— Я никогда ничего подобного не говорил, пока не услышал эту фразу от тебя.
— Надо будет проверить по табличкам.
— Так давай проверь как следует, — внушаю я ему, — потому что ты перепутал сказанное мною об Авиафаре со сказанным об Иоаве и Семее.
— Семее? — Он смотрит на меня бессмысленным взглядом.
— Ты уже забыл про Семея? — Я оскорблен и разгневан. — Разве я не говорил тебе о Семее?
И я с испугом вижу, что он качает головой.
— Неужели ты действительно ничего не знаешь о Семее? Не может быть! О том, как он поносил меня и швырял в меня грязью, когда я бежал из Иерусалима, и как валялся в грязи у ног моих, когда я вернулся с победой, подавив мятеж Авессалома? Ты никогда не слышал о Семее, о том, как гнусно он со мной поступил? Да я же наверняка тебе про него рассказывал. Я просто уверен в этом. Черт подери, да что с тобой такое творится?
— Пожалуйста, расскажи еще раз, — навострив стило, просит меня сын.
— Поройся в своих табличках, — резко отвечаю я.
— У меня столько табличек, что в них уже ничего не отыщешь.
— А кто тебя заставлял с ними связываться? Нет, ответь мне честно. Ты и вправду не знаешь, что значит «неповинный»?
— Откуда же мне знать, что это значит?
— Это значит не имеющий вины, Соломон. Слушай, Соломон, неужели умный мальчик вроде тебя не способен сам додуматься до такой простой вещи?
— Нет, я, конечно, способен, после того как мне все объяснят. — Он коротко кивает. — Теперь понимаю. Ты хочешь, чтобы я отпустил седины его мирно в преисподнюю, верно? Хочешь или не хочешь?
— Хочу.
На лице его обозначается разочарование.
— Теперь всю табличку придется переписывать.
— А ты просто вычеркни слово «не».
— И точно! — Он с живым удовольствием вносит исправление. — Так что там насчет седин?
— Уже не важно, — говорю я ему. — Просто запомни: Авиафар. Это тебе задание на сегодняшний день. Такой пустяк, как одно-единственное имя, ты способен запомнить?
— Конечно способен, — говорит Соломон. — А какое?
— Ависага!
Она появляется во всей красе своей, подобной ночи безоблачных стран и звездных небес, моя поразительная Сунамитянка, и в который раз указывает Соломону на дверь. Я прошу ее привести мне Ванею, широкоплечего, широкогрудого, сильнорукого, и повторяю ему мое предсмертное распоряжение насчет доброго отношения к Авиафару. Ванее удалось уцелеть, несмотря на убийственную вражду Иоава, которому я, поставив Ванею во главе моей дворцовой стражи, внушил смертную зависть.
— Может быть, тебе стоит и Нафану то же сказать, — предлагает Ванея.
— Нафан, — кисло отвечаю я, — такой же умный, как Соломон.