Эдмунд постоял, глядя на огонь, потом задвинул решетку и возвратился на кухню. Вынул из пакета виски и джин, поставил в буфет, остальное понес наверх. Одинокое тиканье больших часов сопровождало его шаги. Он открыл дверь спальни.
— Эдмунд?
Она дома, все время была здесь. Когда он вошел, она сидела за туалетным столиком и покрывала лаком ногти. В большой супружеской спальне, такой нарядной и женственной, с огромной королевской двуспальной кроватью в кремовых кружевах, возвышающейся посредине, был заметен непривычный беспорядок. Валялась обувь, на стуле лежала стопка одежды, дверцы шкафа были распахнуты. К одной из них прицеплена мягкая вешалка с новым вечерним платьем, купленным в Лондоне специально к сегодняшнему празднику. Расклешенный подол из нескольких слоев прозрачной материи в черных мушках обвис, пустой и грустный.
Их взгляды встретились. Эдмунд сказал:
— Здравствуй.
Она была в белом халате, вымытые волосы накручены на крупные бигуди, в которых, по словам Генри, она походила на инопланетянку.
— Ты вернулся. Я не слышала машины.
— Я поставил ее возле гаража. Думал, дома никого нет.
Он вынес чемодан в свою смежную гардеробную, поставил на пол. Здесь на кушетке был разложен наготове его парадный костюм — юбка-килт, шерстяные клетчатые гольфы, кинжал в ножнах, белая крахмальная рубашка, куртка и жилет. Серебряные пуговицы сияли, как звезды. И пряжки на туфлях тоже.
Эдмунд вернулся в спальню.
— Ты начистила мне пуговицы.
— Это Эди.
— Большое спасибо, — он пересек комнату, нагнулся и чмокнул ее в щеку. — Тебе подарок.
Он поставил перед ней коробку.
— О, замечательно, — она уже покрасила ногти, но лак еще не высох. Она сидела, держа перед собой растопыренные пальцы, и время от времени дула на них для ускорения сушки. — Как Нью-Йорк?
— В порядке.
— Я не ожидала тебя так скоро.
— Я прилетел утренним рейсом.
— Устал?
— Выпью глоток-другой, и все придет в норму, — он сел на край кровати. — У нас телефон не испорчен?
— Не знаю. Минут пять назад зазвонил было, но только один раз, и смолк.
— Это я внизу снял трубку. Соединения не было.
— Сегодня уже не в первый раз. Но от нас звонить можно.
— Вы заявили?
— Нет. Думаешь, стоит?
— Я сам позвоню на станцию чуть позже, — он откинулся на гору подушек в изголовье кровати. — А у тебя как дела?
— В порядке, — ответила она, разглядывая ногти.
— А как Генри?
— Про Генри не знаю. Мне не звонили, и я не звонила. — Она посмотрела ему в лицо, взгляд ее ярко голубых глаз отливал холодом. — Я так поняла, что звонить не полагается? Не принято?
Отсюда однозначно следовало, что он не прощен. Но сейчас было не время подбирать брошенную перчатку и снова затевать ссору.
— Ты сама отвезла его в Темплхолл?
— Да. Я отвезла. Он не хотел ехать с Изабел, поэтому мы взяли Хэмиша с собой. Хэмиш капризничал еще больше, чем всегда, Генри всю дорогу молчал, рта не раскрыл, и шел мелкий, противный дождик. А в остальном это была чудесная поездка.
— Он не взял с собой Му?
— Нет, не взял.
— Слава Богу. А что Алекса?
— Приехала вчера утром. С Ноэлем.
— А где они сейчас?
— Наверное, пошли погулять с собаками. После обеда им пришлось съездить в Релкирк, взять из чистки платье Люсиллы. Из Кроя поступил призыв о помощи. Они совсем забыли о платье, а теперь там все так заняты подготовкой к праздничному ужину, что съездить за ним было абсолютно некому.
— Ну, а еще что тут происходит?
— Что еще происходит? Был пикник у Ви. Верена всех нас загоняла, как каторжных, а двоюродную сестру Эди снова поместили в лечебницу.
Эдмунд удивленно поднял голову, как собака, услышавшая какой-то шорох. Вирджиния, убедившись, что лак на ногтях высох и затвердел, взяла коробку с его подарком и принялась отдирать целлофановую обертку.
— Снова в лечебницу?
— Да.
Она открыла коробку, вынула роскошный граненый флакон с бархатным бантом вокруг пробки, отвинтила пробку и подушилась под скулой.
— Чудный запах. «Фанди». Очень мило с твоей стороны. Я давно хотела такие, но они так дорого стоят, сама себе не купишь.
— Когда это произошло?
— С Лотти? Дня два-три назад. Она сделалась совсем несносной, и Ви настояла, чтобы ее забрали. Ее вообще нельзя было выписывать. Она же безумная.
— А что она натворила?
— Да так, болтала. Лезла не в свое дело. Нашептывала, приставала ко мне. Она злобная.
— И что же она болтала?
Вирджиния отвернулась к зеркалу и начала спокойно вынимать бигуди из волос. Одну подле другой она укладывала дырчатые трубочки на стекло подзеркальника. Эдмунд разглядывал ее лицо в профиль, линию подбородка, изящный изгиб шеи.
— Ты вправду хочешь знать?
— Не хотел бы — не спрашивал.
— Хорошо. Она говорила, что ты и Пандора Блэр были любовниками. Много лет назад, когда справляли свадьбу Арчи и Изабел, а Лотти тогда была прислугой в Крое. Ты сам жаловался, что она подслушивает у закрытых дверей. И, похоже, от нее ничего не укрылось. Она мне все это так живо, во всех подробностях, описала. И так при этом разволновалась. Возбудилась, точнее сказать. По ее словам, Пандора тогда убежала с женатым человеком и не показывалась больше дома — из-за тебя. Это ты был виноват. И вот теперь…
Одна трубочка запуталась и никак не раскручивалась, Вирджиния нетерпеливо дергала и крутила пшеничную прядь своих волос.
— …теперь, она говорит, Пандора вернулась в Крой тоже из-за тебя. Не из-за этого бала сегодняшнего. И не для того, чтобы повидаться с Арчи. А ради тебя. Чтобы опять начать все сначала. И вернуть тебя.
Еще один рывок, бигуди отцепилось, но у Вирджинии от боли выступили слезы на глазах. Эдмунду мучительно было видеть страдания, которые она сама себе причиняет.
Он вспомнил тот вечер, когда Лотти встретила его в магазине миссис Ишхак и заговорила с ним, а он отшатнулся с омерзением. Ему припомнились ее глазки, бледное, бескровное лицо, усики. При виде ее на него тогда накатила бессильная ярость, он почти потерял власть над собой и едва не причинил ей тяжелые увечья. В душе у него родилось смутное, страшное предчувствие. И оказалось, не зря. Теперь оно, похоже, оправдывается.
Он сдержанно произнес: