— Как там твоя мама говорила, Филлис? «Ничего, бабушка надвое сказала, может, все еще обойдется».
— А нет, так «перемелется — мука будет». — Филлис сняла крышку с заварочного чайника и заглянула внутрь. — Похоже, чай уже холодный как лед и черный как деготь. Почему бы нам еще раз не вскипятить чайник и не заварить свеженького?
Только под вечер Джудит наконец распрощалась с Филлис и отправилась в обратный путь. Пока они с Филлис разговаривали, погода испортилась. Небо нахмурилось, густые тучи, надвинувшиеся с моря, принесли с собой сырой туман, растекающийся все дальше и дальше в глубь материка. Анну пришлось разбудить и внести в дом, Филлис открыла дверцу плиты, чтобы взбодриться видом пылающего угля.
«Дворники» на стеклах автомобиля Джудит ходили взад-вперед, и мокрая дорога змеилась свинцово-серой лентой посреди размякших на дожде вересковых полей. Вдобавок к тоскливой погоде на сердце Джудит тяжким бременем легла тревога за Филлис. «Теперь у нас есть дом, — сообщала Филлис в письме, — и мы собираемся пожениться». А чуть позже: «У меня будет ребенок». Казалось, все благополучно и она получила как раз то, чего хотела всегда и, более того, чего заслуживала. Но действительность обернулась горьким разочарованием, и Джудит больно было оставлять Филлис в этом убогом, уродливом коттеджике где-то на краю света. Когда они попрощались и Джудит, развернув машину на дороге, тронулась в обратный путь, Филлис с малышкой все еще стояла на пороге своего домика и махала рукой; но вот дорога повернула, и они потеряли друг друга из виду.
Несправедливо… Какая вопиющая несправедливость.
Она стала вспоминать Филлис в прежние времена, в годы жизни в Ривервью. Они любили ее, полагались на нее, относились к ней как к члену семьи, оттого-то она и оставалась с ними до самого конца. Невозможно было припомнить, чтобы Филлис когда-нибудь злилась, ругалась или брюзжала, и кухня, где она хозяйничала, всегда была милой гаванью смеха и дружеской болтовни. Джудит вспомнила, как они гуляли вместе, собирали полевые цветы. Как приятно было глядеть на Филлис в похрустывающем крахмальном переднике в бело-розовую полоску, когда она пускалась в погоню за Джесс вверх по лестнице или шла, неся им чай, по лужайке к тутовому дереву, под которым они сидели. И горше всего было вспоминать о том, как от нее сладко пахло тальком после ванны, какими пушистыми становились ее волосы после того, как она вымоет их шампунем…
Впрочем, глупо было предаваться сантиментам. В конце концов, Филлис вышла замуж за Сирила по собственной воле, она ждала этого многие годы. Сама дочь горняка, она знала лучше, чем кто-либо другой, что ее ждет. И дочка у них очаровательная, и, по-видимому, едят они досыта, но все-таки… как несправедливо!
Почему из всех людей именно Филлис приходится жить и воспитывать своего ребенка в таких условиях оттого только, что муж ее — шахтер? Почему семьи горняков не живут, как Уоррены, в симпатичных домах? Отчего торговать бакалеей занятие более денежное, чем добывать руду? Несомненно, тот, кто занимается тяжелым трудом глубоко под землей, должен зарабатывать больше. И почему люди вроде Кэри-Льюисов купаются в деньгах, не знают отказа ни в чем и — надо сказать — испорчены роскошью, в то время как прекрасная женщина Филлис вынуждена всякий раз кипятить воду, чтобы вымыть посуду, и в любую погоду совершать путешествие через двор только для того, чтобы сходить в уборную?
А если начнется война, Сирил уйдет, бросит жену и дочь на произвол судьбы. И не из глубоких патриотических чувств, а, по всей видимости, просто потому, что всегда мечтал вырваться из Пендина, сбежать с оловянных рудников и плавать на корабле. Интересно, сколько тысяч молодых мужчин по всей стране охвачены теми же чувствами? Парней, которые за всю жизнь практически носа не высовывали из своей родной деревни, разве только съездили пару раз на автобусе в церковь в ближайшем городке или на чемпионат по «дротикам».
Джудит было известно, что изобретение велосипеда перевернуло всю сельскую жизнь в Англии: впервые в истории юноша мог поехать за пять миль на свидание к девушке из соседней деревни; эта свобода передвижения заметно снизила количество браков между родственниками и, как следствие, случаев врожденного уродства в замкнутых сельских общинах. Если обыкновенный велосипед вызвал такие благотворные перемены, то неужели современная война не подорвет и не сметет безвозвратно социальные перегородки и традиции, чтимые с незапамятных времен? В нынешнем своем настроении Джудит заключила, что в конце концов это, может статься, будет не так уж и плохо, но все-таки опасность мобилизации, бомбежек и химических атак не стала от этого менее страшной.
Так что же будет с Филлис и Анной? «Они не позволят мне жить тут одной. Наверно, вернусь к маме». Выселенная и обездоленная. Замужняя женщина не имеет собственного дома, даже самого скромного. «Знаешь, чего я хочу? Я хочу жить в красивом доме, с цветами и настоящей ванной».
Если бы только можно было что-нибудь сделать, хоть как-то помочь Филлис. Но нельзя, никак нельзя. А если бы и представилась возможность, это было бы лишь вмешательством в чужую жизнь. Все, что остается Джудит, это не терять связь, наведываться как можно чаще в Пендин, чтобы в критический момент оказаться поблизости и протянуть руку помощи.
Часы на церковной башне пробили пять, когда она притормозила у дверей «Бакалейной Уорренов». Магазин был еще открыт, он закроется только через час. В субботние вечера туда непрестанно заскакивали покупатели, чтобы в последнюю минуту затариться на выходной день провизией: немножко бекона к завтраку, консервированный горошек и заварной крем-концентрат для неуемного воскресного обеда. Этим вечером в лавке было даже оживленнее, чем всегда: с полдюжины клиентов ждали в очереди, а за прилавком хозяйничала одна Хетер, порядком задерганная, но пока стойко удерживающая позиции.
Сам факт ее присутствия за прилавком, вообще говоря, был достоин удивления. Хетер, несмотря на свою полнейшую компетентность, редко работала в магазине, ее призывали на помощь только в критические моменты.
— Полфунта сахару, ты говоришь?
— Нет, фунт. И не сахара, а сахарной пудры.
— Прости…
Повернувшись, чтобы взять с полки другой пакет, Хетер заметила Джудит и закатила глаза к потолку, но трудно было сказать, что это — мольба о помощи или безмолвное выражение крайней досады. Девушка явно находилась на грани срыва.
— Пожалуй, я возьму полтора фунта.
— О, Бетти, ради всего святого, реши наконец, что тебе надо!
— Хетер, а где твой отец и Элли? — спросила Джудит.
— Наверху, — дернула головой Хетер, взвешивая сахарную пудру на весах.
— Наверху?
— На кухне. Иди, не мешай.
Оставив взвинченную подругу разбираться с требовательными покупателями, не понимая, в чем дело, Джудит прошла через складские помещения и поднялась к кухне. Дверь, всегда стоящая открытой, сегодня была плотно затворена. Изнутри доносились громкие всхлипывания. Она потянула за ручку и вошла; за кухонным столом сидели супруги Уоррены и Элли. Именно от Элли исходили рыдания, расслышанные Джудит с лестничной площадки, и, судя по ее виду, продолжались они уже довольно долго, так как лицо девушки распухло от слез, сухие светлые волосы были растрепаны, а в руке она сжимала бесполезный, весь пропитанный слезами платок. Миссис Уоррен близко придвинулась к Элли, а муж ее сидел напротив, у другого конца стола, скрестив руки на груди, и его обычно веселое лицо казалось каменным. Обуреваемая дурными предчувствиями, Джудит закрыла за собой дверь.