Портрет Алтовити - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Муравьева cтр.№ 55

Элизе не хотелось особенно распространяться про свою умершую жену. Катя продолжала жить у него в душе и хозяйничать там, как живая. Хотя иногда ночью он просыпался от страха, что не помнит ее лица. Закрывал глаза и начинал вспоминать.

Круглое, нежное, на тонкой длинной шее, с глазами не такими узкими, как у ее матери, но все-таки удлиненными, темно-голубыми при черных волосах, которые она гладко зачесывала на прямой пробор, открывая высокий ясный лоб и какие-то особенно красивые просторные виски с еле заметными прожилками.

Катя. Вот кого он любил. Хотя она так мало разговаривала с ним. Но ведь пошла же за него, пошла! Сама ведь предложила пожениться. Ему всегда казалось, что, если бы она не сорвалась тогда, не заболела бы этой проклятой послеродовой депрессией, все бы у них было хорошо. Да ведь и было хорошо, было! Он вспоминал, как за две недели до родов – мать ее упорхнула в Москву к любовнику – они валялись на диване в их крохотной квартирке, которую оплачивали ее родители, и окна были открыты, и там, за окнами, наступала весна, скудная нью-йоркская весна с ее скромными красками: чуть синее становилось небо, чуть выше облака, чуть слышнее птицы, и Катя положила на свой огромный живот (тяжело она таскала его, бедная!), положила на свой живот его руку и долго гладила его ладонью горячую глянцевитую тонкую кожу, которая вся так и ходила волнами от того, что Саше не терпелось поскорее вылезти на свет!

Разве плохо им было?

Он тогда думал так: родится ребенок, они поедут домой, в Пунта-Кану, там – на океане, на свежем козьем молоке (у матери две козы!) – там она придет в себя, отогреется, почувствует, что значит семья, у нее никогда не было нормальной семьи, – потом они вернутся в Нью-Йорк, он сядет за баранку – сдаст на водителя автобуса, хорошо платят, – она повозится пока что с ребенком, потом они родят еще одного, и она успокоится, не будет никаких наркотиков, никакого алкоголя – он-то знал, какая она добрая, застенчивая, бесхитростная, а все это – алкоголь и наркотики – только потому, что у нее сил не было на эту сволочную жизнь, не справлялась она, пряталась в дурноту, в туман, в сладкое дыханье порошка на ладони, – но ребенок ее вытащит, у нее доброе сердце, она веселая, нежная, а уж такого секса, как у них, – такого ни у кого вообще не бывало. Ох, как они любили друг друга – до беременности, до ее отеков…

Так он думал, и он ошибся.

Элизе весь покрывался холодным потом, когда вспоминал, как ему сообщили, что она умерла. Они с братом – хорошо брат был рядом! – помчались в госпиталь, и брат крепко держал его за плечо – и правильно делал, потому что он вообще-то почти ничего тогда не соображал, все английские слова выскочили из памяти, – и они куда-то ехали на лифте, вниз, в преисподнюю городской больницы, и там, в длинной комнате, на длинном столе, под белой простыней…

О, Иисус, Бог мой! Нет, этого он ни с кем обсуждать не собирается. Отца ее ему было жаль, хороший человек. Несчастный, всю жизнь небось только и делал, что чесал рога на голове. Но вообще-то они мало знали друг друга. Через пару месяцев после Катиной смерти Ричард заболел раком – Элизе тогда не было в Нью-Йорке, повез крошечного Сашу к матери, на остров, и сам там остался. Мать их кормила, жалела их с Сашей как могла. Да и вся семья их жалела тогда.

Мать говорила: «Оставайся. Что тебе делать в Америке с младенцем, кому вы там нужны? Здесь вырастим. Здесь родные».

Не послушался, побоялся их бедности, да и привык уже к Нью-Йорку, Америкой не побросаешься – вернулся. Тут Катин отец помер.

Почему он так возненавидел тещу, что она ему сделала? А вот поди теперь разберись! Но возненавидел, да, это точно. До тошноты возненавидел. Словно она была виновата в том, что Кати не стало. Она ее довела.

Он и думать не хотел: правда это, неправда? Чувствовал так, и все. Значит, была у него на то причина. Без причины не возненавидишь. Он знал, что она нуждается в Саше. А он нуждался в деньгах. Нужно было и матери послать (он любил мать!), и за квартиру – какую-никакую – но платить, и подбрасывать всем этим бабам, которые сидели с Сашей, пока он занимался своими делами. Поэтому он и брал с нее эти деньги в обмен на Сашу. Он ей мстил по-своему. И, кроме того, ему очень нужны были деньги. Позарез. После Катиной смерти все у него валилось из рук. Сдать-то он сдал на водителя автобуса, но в первой же поездке засекли на выпивке, права тут же отобрали. Теперь даже своя машина, которую брат помог купить, стояла в братнином гараже в Нью-Джерси. Нужно было ждать полгода, потом опять сдавать на права. Работы никакой толком не было. Да он ничего толком и не умел. Один раз повезло: устроился мыть и стричь собак в хороший магазин «Пет грумин». Вылетел через месяц – за пуделиный хвост. Не так выстриг, оголил слишком. Да ладно.

Какая у нее была белая кожа! У Кати. Фарфоровая! А Саша получился совсем темным. В деда, уроженца Гаити. Глаза при этом голубее, чем у нее.

Он любил сына. И Фрэнк, брат, его любил, хотя у него своих четверо. Теперь, когда у Элизе готовы документы, он полетит в Москву и отберет Сашу. Не нужны ему никакие советы Груберта, хватит советоваться, тем более что он самого Груберта и в глаза не видел. Брат даст ему деньжат на поездку. И хорошо, что с ним полетит эта девушка, эта русская – он не мог выговорить ее настоящего имени – Хоуп, короче, а то он там был бы, как в лесу, без языка.

…В декларации на вопрос о целях поездки Элизе написал: бизнес. Хоуп заглянула через его плечо, засмеялась и написала: путешествие с развлекательной целью. Элизе скрипнул зубами, но ничего не сказал. У Хоуп – поскольку она была родом из Одессы – никого в Москве не было, ни родных, ни знакомых, – остановились они в гостинице, которую Хоуп нашла по Интернету. По нью-йоркским меркам недорого – шестьдесят баксов за ночь. Нормально. В самом центре города, на улице – опять он не мог выговорить название – на Тверской.

* * *

Томас был на репетиции, Лиза готовилась к экзаменам, приходила поздно. Дикая тоска охватывала ее вот так, по вечерам, когда она оставалась одна в квартире. Опять наваливались эти мысли – жуткие. Кончилась жизнь. Даже если он – никуда, никогда, разве это жизнь? Смерти Елена боялась панически, но еще больше, чем смерти, она боялась старости и болезней. Куда это все ушло – голубые глаза, ягодный рот, ямочки?

Нужна она ему сейчас – со своей задницей, со складками на боках? Утягивайся не утягивайся, молодости не вернешь. Она, как и весь их круг, ходила в церковь, постилась, устраивала такую Пасху, что куда там! Пироги и кулебяки ее славились на всю Москву. А смерти боялась, и ничего не чувствовала душа ее, кроме ледяного шершавого ужаса, когда она представляла себе то, что стоит за всем. И небом, и снегом, и домом, и деревьями, и пирогами, и дочерью, и театром, вообще – всем.

Ох, страшно. Воображение у Елены работало так, что выть хотелось, если дать волю этому проклятому воображению. А она давала. Словно с раннего детства кто-то проклял ее душу. Постись не постись. Душа была, как отравленная. И по вечерам – вот по вечерам особенно. Ну, ладно, еще пять, еще десять, пусть даже пятнадцать лет они проживут сносно. Без инсульта, без инфаркта. Денег в обрез. Много не нахалтуришь, всех спектаклей не поставишь, всех пьес не напишешь. У дочери будет своя семья, хорошо, если она забудет им этот кошмар пятилетней давности, тоже ведь и ее проволокли, не пощадили. А потом? А потом неизбежно подступит это. И нужно будет, как говорится, собираться. Куда? Она видела саму себя – в земле, под ее жесткими комьями, под колючим ее снегом – вот ноги, вот руки, остатки платья, остатки волос, зубы, ногти… Ох, о-о-ох! Господи, спаси и помоги! Кому кричу? Где Он? Какой Он? Получалось, что Елена обращается то ли к розовощекому старику с белой бородой, то ли к молодому истощенному человеку, намертво прибитому к кресту.