Длинный светло-синий коридор был пуст, если не считать молоденькую итальянку, которая шла ему навстречу, как всегда прижимая к груди плюшевого медвежонка, с которым она не расставалась ни днем, ни ночью.
Доктор Груберт знал, что сейчас она остановит его и в сотый раз скажет о том, что ненавидит мужчин.
Так и случилось.
– Здравствуйте, доктор, – сказала она и закрыла рот плюшевым медвежонком, то ли пугаясь встречи, то ли радуясь ей. – С Рождеством вас!
– И вас, Марисела, – любезно ответил доктор Груберт.
Она встала прямо перед ним, блеснув расширенными беспокойными зрачками.
– Я хотела сказать, – торопливо заговорила она, – что вы совсем не похожи на остальных двуногих садистов с этой мерзостью между ногами! – Большой рот ее скривился от отвращения. – Нет, вы совершенно другой!
Доктор Груберт натянуто заулыбался.
– Я рассказывала вам, как меня изнасиловали, когда мне было девять лет? Помните? И кто? Родной дядя, брат моей матери! Ах, какая это была гадость, какая гадость!
– Вас ведь собираются выписывать, Марисела?
– Ах, да-да! – с отчаянием перебила она, – но разве можно меня выписывать? Там, – она махнула подбородком в сторону окна, – там я обязательно что-нибудь сделаю с собой! Меня уже ничто не удержит!
Она крепко прижала к себе медвежонка и несколько раз быстро поцеловала его.
– Пусть уж я лучше буду здесь. – Вытерла медвежонком слезы. – По крайней мере, останусь жива хоть еще немного. Здесь мы в безопасности.
– Мы? – переспросил доктор Груберт.
– Ну, да, мы все. Включая Майкла. Разве мы выживем там? Там мы все погибнем. Желаю вам счастливого Рождества!
Она отошла было и тут же вернулась.
– Если бы Он не сделал того, что Он сделал, разве можно было бы вообще жить? Ведь Он знал, что такое люди. И все-таки пришел. Потому что у Него был один маленький-маленький, – она судорожно поцеловала медвежонка, – малюсенький шанс, что Он ошибается. Счастливого вам Рождества!
Она взмахнула медвежонком и пошла дальше своей легкой молодой походкой, так, что глядя ей вслед, никто не сказал бы, что эта девушка тяжело больна и содержится в психиатрической лечебнице под тремя замками.
Майкл сидел на кровати в джинсах и белом просторном свитере. Пластыря на голове уже не было.
Он вскочил при виде доктора Груберта.
– Я тебя жду, па. Нам нужно поговорить с тобой!
Доктор Груберт заметил, что он сильно взволнован.
– Ты не пошутил, что заберешь меня отсюда?
– Нет. Но ты должен пообещать мне…
Он не успел закончить.
– Можно не обещать? – пробормотал Майкл. – Чего стоят наши обещания?
– Хорошо, – тут же сдался доктор Груберт, – не хочешь обещать – не надо. Но, Майкл, если ты будешь жить дома, ты должен продолжать лечиться…
– Еще что? – глядя в пол, спросил Майкл и приподнял левое плечо, как делал всегда, когда ему бывало не по себе.
Жест этот живо напомнил доктору Груберту Айрис.
– Еще ты должен хоть иногда встречаться с матерью. Она меня замучила своими претензиями.
– Еще?
– Все пока.
– Хорошо, – сказал Майкл. – Папа, я должен жениться на Николь.
– Что-о-о? Как жениться?
– Мне кажется, что у нас нет другого выхода. Ее нужно спасать.
– От Роджерса?
– Откуда ты его знаешь?
– Да неважно! Майкл, это же бред!
Майкл вдруг рассмеялся.
– Ты что, забыл, где мы сейчас находимся?
– Нет, подожди! Как ты можешь взваливать на себя… Ты за себя отвечать не можешь! Сейчас, по крайней мере!
– Я, может быть, нездоров, – сильно побледнев, ответил Майкл, – но я стараюсь отвечать. И потом… – Он запнулся. – Иногда нужно делать даже то, про что ты заранее знаешь, что это обречено.
Доктор Груберт промолчал.
«Если я буду настаивать на своем, я его потеряю. Будет то же самое, что с Айрис. Сказать, что я передумал, и оставить его в клинике? Нет, тоже нельзя!»
– Майкл, ты взрослый человек. Если ты любишь эту девушку и думаешь, что…
– Папа, я ее очень люблю, но совсем не так, как… Между нами ничего нет. Но Роджерс… Если кого-то и надо лечить, так именно его.
– У тебя что, – испугался доктор Груберт, – опять был вещий сон?
Майкл не удивился и не обиделся.
– Нет, никаких снов не было.
– Когда ты собираешься жениться?
– Надо слетать в Лас-Вегас, чтобы нас расписали тут же.
– У нее что, нет никого ближе тебя? Куда ты лезешь?
– Я не лезу. Я, наоборот, пытаюсь вылезти. Меня эти таблетки так загоняют куда-то… Где я вообще перестаю чувствовать. Как резина. Слушай, – сын опять приподнял острое левое плечо, – ты помнишь белку?
– Белку? Какую белку?
– Помнишь, мы ехали в Сэндвич и шел дождь? На дороге был бельчонок, только что сбитый машиной? Он был живой. Я попросил тебя остановиться, и мама закричала, что меня сейчас тоже собьют? Ты помнишь или нет? Лет пять-шесть назад?
– Ничего не помню, – пробормотал доктор Груберт, чувствуя такую тоску, словно ему только что произнесли не оставляющий надежды диагноз.
– Я завернул его в полотенце, – продолжал Майкл, – и притащил. Мама испугалась, что он меня укусит, а белки бывают бешеные. Мы поехали искать лечебницу, ничего не могли найти. Он сидел в полотенце, торчала только голова, вся в крови. У него один глаз был нормальный, а второй все больше опухал, и мордочка постепенно перекашивалась, как это бывает при инсульте. У людей так бывает, я видел.
– Ну, хорошо! – не выдержал доктор Груберт. – Бельчонка сбила машина, ты хотел ему помочь. Это случилось шесть лет назад. Майкл! Ты слышишь себя?
– Подожди. Нас отсылали из лечебницы в лечебницу, потому что нигде не принимают «диких» зверей. Наконец мы нашли такую, где принимают, но мама вся извелась, что мы потеряли столько времени. Она сказала: «Положи его на обочину, он все равно сейчас помрет». Но он не помер и смотрел этим своим несчастным глазом, пока мы не сдали его девочке-ассистентке там, в лечебнице. Она положила его в коробку и сказала, что сейчас придет доктор. И ты тогда спросил: «Вы ведь не даете им мучиться?» Мы оставили ей свой телефон, чтобы она сообщила, как он там, и уехали. Я все время его вспоминал. А потом, через несколько дней, мы получили открытку из этой клиники, что он прожил сутки и умер от травмы головы. Неужели ты ничего не помнишь?
– Зачем мне об этом помнить?
– Потому что тогда, – пробормотал сын, – мне кажется, я понял одну штуку… И это касается всего. Я понял, во-первых, что нет никакой такой разницы между нами и ими. Между болью и болью, смертью и смертью. И, во-вторых, что каждый из нас связан с самым последним на свете существом. С самым-самым! Со всем, что имеет внутри себя кровь.