Шрам «Муты» снова был ясно виден. Все их старания скрыть пентименто пошли насмарку, ретушь сорвана, повреждения более сильные, чем были до начала их работы. Местами даже холст продрался насквозь. Если бы сейчас им отдали картину на реставрацию и она сделала бы то, чего желал городской совет, от Рафаэля не было бы ничего, ничего от подлинника, только работа Шарлотты — мазок за мазком, слой за слоем. Лучше просто оставить картину как есть и упрятать под стекло — пусть видят раны. «Теперь и меня можно винить в суеверном вздоре, как Анну, — с раздражением подумала она. — В этом месте я становлюсь самой отъявленной романтической дурой».
Она принялась писать: «В наше время, с его широкой доступностью таких уникальных инструментов, как компьютеры, фотография, спектральный анализ и синтетические термопластические адгезивы, нам хочется думать, что „научность" современной реставрации выше всяких подозрений. Мы верим, что наука располагает конечной истиной; практика „творческого" вмешательства, существовавшая в эпоху Возрождения, представляется нам неприемлемой. Однако, реставрируя это произведение Рафаэля, я продолжила её, прибегла к обману…»
Она отложила перо. Деревянные ставни окна были широко распахнуты, и серебряный луч луны, поднимавшейся, как огромный пузырь, над противоположной черепичной крышей, упал на открытку с изображением живой немой, что дал ей Паоло. Она заставила себя отвести глаза от открытки, скомкала исписанный лист и взяла новый: «Самое большее, на что можно надеяться, — это консервация, защита произведения искусства от дальнейшего разрушения. „Реставрация” — неверный термин, предполагающий возвращение в воображаемое „безупречное" состояние. Разумеется, ни о какой безупречности говорить не приходится, тем не менее требуется несомненная честность, прежде…»
Она снова остановилась, и её взгляд медленно вернулся к открытке, на которой Мута лежала в позе жертвы заклания. «Мы стали так близки, — подумалось Шарлотте. — Единственное, чего я хочу, — это чтобы кто-то рассказал мне правду, рассказал, что в действительности произошло в Сан-Рокко. Мне нужно услышать открытое признание. Почему Мута ненавидит графа или Рафаэля настолько, что совершила это варварское преступление против картины? Хочу услышать графа, если он знает, что его отец был ответствен за расследование инцидента в Сан-Рокко. И если знает, то что он знает об этом ещё — и почему угрожал мне?» В глубине сознания мелькнуло: «Потому что мне кое-что известно о нём». Разумеется, она никогда не помышляла публично упоминать о той истории! Но бесёнок шепнул: «Ты бы не удержа…»
«Один телефонный звонок, — решила она. — Завтра я сделаю ещё один звонок, и всё закончится». Взяв перо, она написала: «Не может быть ни примирения, ни реставрации, если прежде не узнать правду. Иначе мы ничем не лучше похоронных дел мастеров, рисующих улыбки на мёртвых лицах».
♦
— Какая-то англичанка, — сказала Паоло мать, протягивая ему трубку. Дело было поздно ночью. — Должно быть, ненормальная. Звонить в такое время! Впечатление, что ненормальная. — Она пожала плечами и воздела глаза. — Теперь мой сын водит компанию с ненормальными женщинами. Мало ему, что лучший друг у него парень, который не способен найти работу и вынужден просить милостыню, ох, прости, работать живой статуей, а чем отличается такая работа от попрошайничества, хотела бы я знать, но никто не скажет этого, твой отец, он скажет? Никто ничего мне не говорит, мой собственный сын, которого я вырастила…
Не переставая сетовать, она удалилась.
Это было не похоже на Шарлотту, звонить ему домой, да ещё после полуночи. Должно быть, изменила решение или случилось что-то серьёзное.
— Извините, мама неважно говорит по-английски… Алло? Что?..
Его перебил несколько истеричный голос:
— А то, что я знаю, все вы, ребята, считаете, это вроде того моя вина, что вроде бы я рассказала кому-то, растрепала Чёртову Страшную Тайну, но это не так, я никому не говорила, ни…
— Донна…
— …потому что единственный, кому я… в любом случае, никто, кому я сказала, не был заинтересован, ну, в аресте этой немой, и мне жаль…
— Донна…
— …действительно жаль, она выглядит ужасно, и я бы никогда, я этого не хотела и собираюсь доказать тебе, у меня есть идея и…
— Донна, не волнуйся, всё в порядке, никто не считает, что ты хоть в чем-то виновата.
— Ну конечно! Ты говорил, что Сестра Шарлотта так не думает и, того, делала какие-то чёртовы намёки, мол…
— Нет, Шарлотта ничего не говорила о тебе. — Он слышал, как девушка тяжело дышит, готовая расплакаться. — Донна… пожалуйста… Позволь, я приеду к тебе.
— Да… хорошо… не знаю…
— Выезжаю прямо сейчас.
— У тебя усталый вид, Паоло, — сказал ему дед на другое утро. Они направлялись в бар «Рафаэлло» ещё раз поговорить с барменом, старым боевым другом деда. — Усталый и…
— Счастливый, — опередил деда Паоло, чтобы не слушать целую лекцию. — Счастливый, потому что иду с тобой таким прекрасным утром.
Старик насмешливо хмыкнул, верно предположив, что причина хорошего настроения внука в чем-то другом.
Донна проснулась с улыбкой. Перевернулась на живот, заняв вмятину в постели, оставленную телом только что ушедшего Паоло. Как тепло! Прижалась бёдрами к простыне, а носом — к подушке, ещё хранящей его запах. Её кожа тоже пропиталась его запахом. Не желая расставаться с ночными ощущениями, она всё же неохотно приоткрыла глаза и прочла записку, лежавшую на стуле рядом: «Сегодня в шесть вечера. Не забудь о своём обещании!» Встретиться с Шарлоттой: Донна уже жалела об этом. Что она может сказать ей? Всё казалось намного проще, когда Паоло гладил её волосы и называл своей bella bambina, angelina,
[129]
своей храброй красавицей. Донна снова улыбнулась, вспоминая и другие удивительные новые слова, которые узнала ночью, и тому, что они рассказывали о себе друг другу. Теперь она знала, за что он платил тому человеку возле цирка. Это была взаимная исповедь: ты рассказываешь мне об этом, а я тебе о том. Паоло уже столько знал о ней, что она не могла поверить.
— Как ты узнал, что я говорила с Сегвитой?
— Фабио видел тебя.
— Где? Что ты имеешь в виду?
— Когда ты входила в епископский дворец и выходила из него… Ты ведь знаешь, Фабио всегда там поблизости. Люди настолько привыкли видеть его, что забывают, что он не настоящая статуя.
Паоло простил ей всё, всё. Обещал, что Шарлотта тоже простит, но Донна не была так уверена. У Шарлотты непреклонный английский характер. Но должен быть способ внести ясность в их отношения, размышляла Донна. Она хотела доказать Паоло, что он не напрасно верит в неё. Хотела, чтобы он поразился её смелости. Чтобы он снова поцеловал её и назвал своей храброй, отважной девочкой. Неделю, даже всего несколько дней назад она думала только о карьере, о том, чтобы произвести впечатление на родителей или на Джеймса. Джеймс… Сказал ли Джеймс кому-то, кроме людей в съёмочной группе, что отпустил её на все четыре стороны? Если не сказал, то она располагает более мощным оружием, чем Паоло или Шарлотта. Кто мог узнать, что Джеймс уволил её, а если они всё же знают, то уверены ли, что она не пойдёт с этой историей куда-нибудь, в газету или на радио, и они всё равно пострадают?