Ролан начал со своих обычных предварительных упражнений, во
время которых разговор зашел о Делиль.
— Эта женщина не стоит тебя, — заявил
Ролан, — мне нравится ее зад, он белоснежный, прекрасно скроенный, но
дырка не так узка, как у тебя… К тому же Делиль не так обольстительна, как ты,
в страданиях и слезах, наконец, я истязаю ее с меньшим удовольствием… Но она
получит свое, Жюстина, обязательно получит.
— Так вот, сударь, как вы платите долги?
— Разве это не самый лучший способ платить их? Разве
убийство не сладостнее в тысячу раз, когда оно сочетается с воровством? Ну
хватит, дай мне поцеловать твои ягодицы, Жюстина, и не сомневайся, что я убью
Делиль.
При этих словах Ролан был уже достаточно возбужден и
запрыгнул на табурет.
Жюстина связала ему руки за спиной, накинула на шею петлю;
он захотел, чтобы она в это время оскорбляла его, чтобы попрекала за все его
ужасные деяния, и наша героиня так и сделала. Скоро член Ролана вздыбился,
распутник дал ей знак выдернуть табурет… Возможно, читатель не поверит нам, но
все случилось именно так, как предполагал Ролан: на лице распутника
изобразились только симптомы наслаждения, и почти в тот же миг стремительная
струя семени взметнулась к своду. Когда излияние закончилось, Жюстина бросилась
освобождать его. Он упал без сознания, но немедленные хлопоты быстро привели
его в чувство.
— О Жюстина, — проговорил он, открыв глаза, —
ты не представляешь себе эти ощущения, они превосходят все, что можно о них
сказать. Теперь пусть делают со мной, что хотят: я плевал на меч Фемиды. Ты,
конечно, опять будешь корить меня за неблагодарность, — продолжал он,
связывая ей руки, — но что делать, дорогая, в моем возрасте уже не
исправляются. Милое мое создание, ты только что подарила мне жизнь, а я никогда
так не жаждал твоей гибели; ты оплакивала участь Сюзанны, так вот, я отправлю
тебя к ней, я заживо опущу тебя в яму, где покоится ее тело.
Напрасно рыдала Жюстина, напрасно заклинала его — Ролан
ничего больше не слушал. Он открыл жуткую пещеру, спустил туда лампу, чтобы
несчастная лучше разглядела гору сваленных трупов, затем пропустил у нее под
руками веревку и опустил Жюстину вниз. Боль Жюстины не поддается описанию: ей
казалось, будто из нее с корнем вырывают все члены. Но еще больше ужаснуло ее
зрелище, открывшееся ее глазам: останки мертвых тел, среди которых она должна
была закончить свои дни и которые уже издавали жуткое зловоние. Ролан намотал
конец веревки на балку, переброшенную через яму, затем взяв нож и вперив взгляд
в груз, висевший внизу, начал мастурбировать.
— Ну что, шлюха! — кричал он. — Вручай свою
душу Господу, в момент моего экстаза ты упадешь в эту могилу, я брошу тебя в
преисподню, которая давно тебя ждет… Эгей!.. Эгей!.. Эгей!.. Черт меня побери!
Ах ты, разрази меня гром! Я кончаю!
И Жюстина почувствовала, как на ее голову хлынул поток
спермы, но монстр не перерезал веревку… Он вытащил жертву наверх.
— Ну и как, тебе было очень страшно?
— О сударь… — только и могла пролепетать она.
— Вот так ты умрешь, Жюстина, и не сомневайся в этом; я
рад, что приучил тебя к этой мысли. Они поднялись в замок.
— Великий Боже! — сказала себе Жюстина. —
Какая чудовищная благодарность за то, что я для него сделала! Какой страшный
человек!
Наконец Ролан все приготовил к отъезду и накануне его, в
полночь, пришел к Жюстине. Несчастная бросилась к его ногам, она заклинала его
самыми убедительными словами дать ей свободу и прибавить к ней небольшую сумму
денег, чтобы она могла добраться до Гренобля.
— До Гренобля! Ну уж нет: ты нас выдашь!
— Хорошо, сударь, — поспешно сказала она, заливая
слезами колени злодея, — я клянусь никогда не появляться в Гренобле, и
чтобы у вас не оставалось сомнений, соблаговолите взять меня с собой в Венецию.
Быть может, я найду там более мягкие сердца, чем на моей родине, и обещаю
никогда больше не докучать вам.
— Я не дам тебе ни денье
[70]
, —
грубо ответил гнусный преступник. — Все, что имеет отношение к жалости,
сочувствию, благодарности, чуждо моему сердцу, и будь я в три раза богаче, я не
подал бы ни единого экю бедному. Зрелище несчастья возбуждает меня, оно меня
забавляет, когда я сам не могу творить зло, я наслаждаюсь злом, которое
причиняет людям рука судьбы; у меня на этот счет твердые принципы, Жюстина, и я
никогда не отступлю от них; бедняк — часть порядка природы, создавая людей с
разными возможностями, она дала понять, что такое неравенство должно сохраниться,
несмотря на все изменения, которые вносит наша цивилизация в ее законы.
Облегчить участь страждущего — значит нарушить установленный порядок, значит
воспротивиться природе и уничтожить равновесие, которое есть основа ее самых
великих свершений; это значит способствовать равенству, опасному для общества,
поощрять праздность и лень, научить бедного грабить богатого, если тот вздумает
отказать ему в подаянии, а ведь подаяние отучает человека работать.
— Ах, сударь, как бесчеловечны ваши принципы! Но разве
рассуждали бы вы подобным образом, если бы не были всю жизнь богаты?
— Несомненно, я бы рассуждал точно так же, Жюстина:
благополучие не порождает мировоззрение, оно его только укрепляет, его зерна
находятся в нашем сердце, а сердце, каким бы оно ни было, — это дело рук
природы.
— А религия, сударь? — возмутилась Жюстина. —
А добродетельность и человечность?
— Все это камни преткновения для человека, стремящегося
к счастью, — парировал Ролан. — Я смог построить свое счастье и
благополучие на руинах всех отвратительных человеческих предрассудков: смеясь
над небесными и людскими законами, растаптывая слабые существа, встретившиеся
на моем пути, злоупотребляя доверчивостью людей, унижая бедного и угождая
богатому — только так я пришел к величественному храму единственного бога,
которому поклоняюсь. Почему бы и тебе не последовать моему примеру? Ты не хуже
меня видела узкую тропу, ведущую к этому храму. Разве химерические добродетели,
которые ты предпочла, утешили тебя за твою жертвенность? Впрочем, уже поздно,
несчастная, слишком поздно: теперь оплакивай свои ошибки, страдай и постарайся
найти, если только это возможно, в лоне обожаемого тобой призрака то, что ты
потеряла, доверившись ему.
При этих словах бессердечный Ролан набросился на Жюстину и
еще раз заставил ее послужить гнусным страстям, которые она ненавидела и умом и
сердцем. На этот раз она подумала, что он ее задушит. Неожиданно он
остановился, не завершив начатого. Это обстоятельство заставило Жюстину
вздрогнуть: она увидела в нем знак своего несчастья.
— Напрасно я побеспокоился, — недовольно заявил
он, хотя его член дымился от похоти, — по-моему, пришло время покончить с
этой швалью.
Он поднялся, вышел и запер за собой дверь. Безумная тревога
охватила нашу Жюстину. Тысячи предчувствий осаждали ее, и она даже не могла
определить, какое из них сильнее всего терзает ее. Четверть часа спустя темница
открылась: это был Ролан; он привел свою сестру, так, впервые глазам Жюстины
предстало это прекрасное и кроткое создание. Да, она была прекрасна, в этом смысле
она была выше всяких похвал, и конечно была она кроткой, ибо, как и остальные
обитательницы замка, если не принимать во внимание ее более привилегированное
положение, она рабски служила страстям брата, и он, несмотря на любовь,
которую, как говорили, он к ней питал, истязал ее каждый день и это при том,
что она была от него беременна.