Неудивительно, что с таким воображением граф оказывался во
власти необыкновенно сумасбродных порывов; я знала очень мало людей, которые
творили бы свои сумасбродства с подобным совершенством и изяществом. Однако мне
еще многое надо рассказать вам, поэтому я не буду останавливаться на всех
ужасах, которые мы совершили вместе с моим новым покровителем, не буду
описывать, как безгранично мерзки и жестоки были наши дела, и любая ваша
фантазия на этот счет будет недалека от истины.
Между тем истекли четыре месяца с того дня, как я оказала
своему отцу честь разделить с ним ложе; в тот критический момент я, скорее в
шутку, обронила, что боюсь, как бы он не сделал мне ребенка. Страхи мои
оказались не напрасны — опасения мои стали свершившимся фактом, и надо было
принимать срочные меры. Я посоветовалась с известной акушеркой, которая, не
будучи обременена никакими предрассудками в таких вопросах, без лишних слов,
проворно ввела длинную, остро заточенную иглу в мою матку, наощупь нашла
зародыш и проткнула его без боли и без особых хлопот; это средство, более
надежное и безопасное, чем можжевельник, плохо действующий на пищеварение, я
рекомендую всем женщинам, достаточно мудрым, чтобы больше заботиться о своей
фигуре и своем здоровье, нежели о каких-то молекулах организованной спермы,
которая со временем созреет и сделает невыносимым существование той, что
взлелеяла ее в своем чреве. Так я с корнем вырвала жалкий росток добродетели,
брошенный родным отцом в неблагодатную почву.
— Я только что узнала адрес одной необыкновенной
женщины, — призналась мне однажды Клервиль. — Мы должны навестить ее;
она — гадалка и, кроме того, готовит всевозможные яды на продажу.
— Она дает рецепты своих зелий? — заинтересовалась
я.
— За пятьдесят луидоров.
— Как вы думаете, они надежны?
— Если хочешь, она испытает их в твоем присутствии.
— Тогда непременно надо побывать у нее. Мне давно не
дает покоя мысль отравить кого-нибудь.
— Я прекрасно понимаю тебя, моя прелесть, ведь так
приятно сознавать, что в твоих руках трепещет чья-то жизнь.
— Тем более, приятно положить конец этой жизни
посредством яда, — с воодушевлением подхватила я. — Я уже предвкушаю
это наслаждение; дотроньтесь до моей вагины, Клервиль, и вы увидите, что со
мной происходит.
Клервиль, не заставив просить себя дважды, сунула руку мне
под юбку.
— Ого, так оно и есть! Иногда, милая моя, я завидую
твоему воображению. Но послушай, Жюльетта, — неожиданно нахмурилась
она, — ты, кажется, говорила, что— Сен-Фон дал тебе целую шкатулку ядов?
Я кивнула.
— Ну и где же она?
— Там уже ничего не осталось, и я не смею попросить
еще.
— Ты хочешь сказать, что использовала их?
— Все до капли.
— По заданию министра?
— Да, треть была использована по его усмотрению,
остальные пошли на мои прихоти.
— Наверное, для мщения?
— Некоторые для мщения. Другие для удовольствия.
— О, прелесть ты моя!
— Да, Клервиль, я даже боюсь сознаться во всех ужасах,
которые совершила посредством яда… Боюсь, что вам не понять ту радость, которую
я испытывала при этом. Я брала с собой коробочку с отравленным миндалем,
переодевалась и бродила по общественным садам, по бульварам, заходила в
публичные дома; я раздавала свои смертельные сладости всем встречным.
Разумеется, и детям также — им в первую очередь. Потом я возвращалась туда,
чтобы убедиться в результатах. Когда я видела гроб у дверей человека, с которым
накануне сыграла свою злую шутку, щеки мои вспыхивали от радости, кровь сильнее
бежала по жилам, голова кружилась… Чтобы не упасть, мне приходилось
прислоняться к стене или фонарному столбу, а Природа, которая, несомненно, для
каких-то своих целей сделала меня непохожей на остальных, вознаграждала мой
поступок невыразимым словами пароксизмом блаженства… Так она благодарила свое
любимое дитя за то, что я совершила поступок, который идиоты считают ее
оскорблением.
— Это вполне естественно, дорогая, — заметила
Клервиль. — Ведь принципы, которыми питали твою душу и Сен-Фон, и Нуарсей,
да и я сама, абсолютным образом выражают намерения Природы; поэтому нет ничего
удивительного в том, что ты дошла до таких высот порока, что получаешь от этого
не меньшее удовольствие, чем если бы собственноручно пытала жертву, только в
твоем случае это удовольствие намного изысканнее. Когда мы обнаруживаем, что
зрелище чужих страданий вызывает необыкновенный подъем и волнение в нашей нервной
системе, что это волнение неизбежно вызывает похоть, тогда все возможные
способы причинять боль становятся для нас средством испытать наслаждение, и,
начав с довольно невинных проказ, мы вскоре доходим до чудовищных злодейств.
Нами движут одинаковые причины, только приходим мы к этому разными путями:
Природа, или, скорее, пресыщенность, требует, чтобы происходил постепенный, но
неуклонный прогресс: ты начинаешь с булавки, которую вонзаешь в чужое тело, и в
конце концов берешь в руки кинжал. А в яде, помимо того, есть коварство,
которое таит в себе еще большую привлекательность. Ну что ж, надо признать, что
ты превзошла своих учителей, Жюльетта; быть может, мое воображение богаче, чем
твое, но боюсь, что я совершила меньше, чем могла бы…
— Чем же богаче ваше воображение? — прервала я
свою подругу.
— Я бы хотела, — серьезно отвечала Клервиль,
ничуть не рассердившись, — придумать такое преступление, последствия
которого, даже после того, как я совершу его, длились бы вечно, чтобы покуда я
жива, в любой час дня и ночи, я служила бы непрекращающейся причиной чьего-то
страдания, чтобы это страдание могло шириться и расти, охватить весь мир,
превратиться в гигантскую катастрофу, чтобы даже после своей смерти я
продолжала существовать в нескончаемом и всеобъемлющем зле и пороке…
— Для осуществления ваших желаний, милая вы моя, лучше
всего подойдет то, что можно назвать моральным убийством или просто растлением,
через посредство советов, книг или личных примеров. Мы с Бельмором недавно
обсуждали этот вопрос, и он набросал кое-какие расчеты, которые показывают, как
быстро распространяется эта эпидемия и какое сладострастное ощущение она может
вызвать, так как — и мы с вами прекрасно это знаем, — степень злодейства
прямо зависит от его последствий.
И мадам де Лорсанж показала слушателям лист бумаги, который
оставил ей Бельмор несколько лет назад. Там было написано следующее: «Посвятив
себя пороку, один распутник без труда, в течение одного года, может развратить
три сотни детей; в продолжение тридцати лет он развратит девять тысяч. Если
каждый развращенный им ребенок, когда вырастет, хотя бы на одну четверть усвоит
уроки учителя — а на меньшее рассчитывать не приходится — и будет развращать
такое же количество юных душ, что вполне возможно, к тому времени, когда
истекут указанные тридцать лет, пороком будет охвачено два поколения, и на
земле будет минимум девять миллионов человек, развращенных лично им и, еще в
большей мере, идеями и примерами, которыми он засеял свою пашню».