В тот зимний вечер на даче они сидели, обнявшись, на диване, обитом голубым китайским шелком. Инга гладила пальчиком вышитых аистов и стрекоз, а отец рассказывал истории о зеркалах и стеклах. О том, как в далекой Италии, в городе, стоящем на зеленой воде, мастера плавили песок и получали прозрачные пластины. Подмастерья покрывали их серебром, и вот уже рыжеволосые красавицы-горожанки с удивлением рассматривали свои отражения, гадая, бог или дьявол выглядывает на них из таинственных, как воды Адриатики, глубин. Воображая себя белокожей принцессой, чьи ребра стиснуты тесным корсетом, а кудри развеваются во влажном воздухе, Инга постепенно погружалась в дремоту, и мерцание отражений волшебного стекла, и шепот, и плеск волн в каналах сопровождали ее на пути в сон.
Когда Кир взял ее на руки, она тихо заворковала, прижалась к нему и приготовилась нырнуть в свою кровать. Однако отец пересек комнату, вышел в прихожую и вскоре они оказались на прохладной и полутемной веранде. Инга недовольно запыхтела, приоткрыла глаза и вдруг в одно мгновение проснулась. Все еще обнимая отца за шею, она подалась вперед и прижалась носом к стеклу. Инга молчала, почти не дышала, не шевелилась. И было от чего. В саду, в свете больших свечей сверкали и переливались стеклянные принцы и принцессы, волшебницы и феи, невиданные зверьки, длиннохвостые птицы, каскады цветов, гномы, эльфы, тролли… Словно под старыми спящими яблонями, раскрылись ворота в другой мир, и он ждал Ингу.
Отец тепло одел и укутал ее, и они вместе вышли в волшебный сад. Часы летели, постепенно слабели свечные фитили, а Инга все кружила по снегу, танцуя с эльфами и выгуливая павлина с прозрачным опереньем. Она так и не поняла, когда заснула – на улице в разгар морозного бала или дома на своей подушке. Всю ночь она гуляла по облакам, и тролли придерживали шлейф ее платья, сотканного из росы и солнечных лучей…
Утром она первым делом подбежала к окну. Прозрачные гости исчезли, и снег, выпавший за ночь, скрыл все следы. Отец рассказал за завтраком о волшебнице, прилетевшей накануне ночью в их двор, но Инга точно знала, что это был волшебник, знала, кто он и как его зовут, все слушала, слушала и только крепче прижималась к Киру, готовая поверить любому его слову и сохранить в тайне свои догадки.
Много позже она узнала, что в соседнем поселке несколько художников организовали выставку ледяной скульптуры. Кир договорился с ними, и на одну ночь их двор превратился в настоящую зимнюю сказку…
Внезапно дверь в палату скрипнула и приоткрылась.
– Толь! А Толь! Ты здесь, что ли? – просунулась внутрь растрепанная женская голова.
– Умер Толя, – зачем-то мрачно произнесла Инга.
– Ой, батюшки святы, мать пресвятая Богородица, спаси, сохрани и помилуй, – скороговоркой пролепетала незнакомка и поспешно скрылась.
Инга легла на спину, уставившись в невысокий серый потолок. В последнее время она все чаще возвращалась в прошлое. Инга знала, что, когда и как она сделала для того, чтобы ее жизнь вильнула в произвольно выбранном направлении. А здесь, в больничной палате, которую она для смягчения положения вещей назвала палаткой, больше и делать было нечего, кроме как вспоминать. И Инга вспоминала, перебирала в памяти все мелочи, оставшиеся за бортом ее дрейфующей к неизвестной цели жизни.
Странное дело, но Инга совсем не спешила покинуть этот дом, стоявший в окружении парка, который многие по старинке называли сумасшедшим. Более того, она даже радовалась возможности отлежаться и отсидеться за этими казенными стенами. Задавшись вопросом почему, она неожиданно быстро получила ответ. Ей некуда было идти. Виктор умер, отец и муж давно стали чужими, ее собственный дом был пуст, а дети… нет, вот об этом у нее сейчас точно не было сил думать.
Инга беспокойно заворочалась на кровати. Память, как волна, тут же подкинула воспоминания о ярком свете, о фигурах в белом, бродящих на периферии зрения, о страхе и тоске, не отпускавших ее до того момента, пока в медленном обратном отсчете не растворилось все: резкие запахи, приглушенные звуки, чужие голоса и грохот собственного сердца. «Десять, девять, восемь, семь…»
Инга встрепенулась. Нет-нет… Это ловушка. Нельзя гадать, как бы оно все повернулась, если бы однажды она не…
– Ну, что, Инга Кирилловна, – пожилая веселая медсестра бесцеремонно вплыла в палату. – Как самочувствие? Настроение? Аппетит? Хотите кушать? Сегодня тетя Фима такие котлетки сделала, пальчики оближете. Принести вам, пока свежие? А то нельзя же, столько лекарств, и все на голодный желудок. И постель у вас чего-то сбилась, давайте-ка я вам ее подберу.
Она принялась поправлять одеяло вокруг Инги.
– Вот так, вот так… Ничего, полежите немного, отдохнете, через пару недель будете как новенькая. Ой, нежное вы поколение, что говорить… Чуть что, сразу с катушек срываетесь… Батюшка ваш, Кирилл Александрович, звонил. Интересовался, как вы тут. Такой обходительный мужчина… Сказал, заедет, спрашивал, чего привезти. А голос у него такой бархатный, я слушала и прямо таяла… Ах! – она отмахнулась от своих страстей и вдруг с испугом уставилась на пациентку. – Ой, мамочки, Инга Кирилловна, чего это вы? Инга Ки…
Глаза Инги закатились, наружу вывернулись белки, она захрипела, забилась, пена показалась у ее рта, и долгий, дикий крик вырвался у нее из груди.
– О, господи ты боже мой, – медсестра выбежала в коридор. – Антон Тимофеич! Антон Тимофеевич! Девочки, врача, быстро, в пятнадцатую. Опять началось. Антон Тимофее-еви-и-ич…
– Вы, Гаврила Петрович, в школе плохо учились. О чем мы говорим! Какая такая семья!
Два опрятных старичка сидели на остановке, как будто в ожидании транспорта. Однако автобусы и маршрутки подъезжали и отъезжали, а пожилые люди все продолжали препираться.
– Человечество произошло от братоубийцы, – продолжал тот, что в светлом стеганом пальто. – Каин убил Авеля, и пошло-поехало. Откройте любую газетку – это ж читать страшно: «Зарубил мать топором за то, что на водку денег не дала», «Отравила семью сестры из-за двухкомнатной квартиры», «Застрелил собаку, потому что громко лаяла»… Это что же за люди такие? Человек – это союз земного и божественного. А где в этих подонках Бог? А?.. Что вы говорите, Гаврила Петрович?
– Я ничего не говорю, Семен Васильевич, – поморщился, дождавшийся наконец своего слова собеседник. – Вы же, как заведенный, рта открыть не даете. А я вот что думаю: вы так кипятитесь, а себя вспомните, в 53 году при живой жене кто завел себе любовницу? Что отмахиваетесь?
– А кто не без греха? – пошел в атаку Семен Васильевич. – Вы, Гаврила Петрович, вообще морковку воровали с колхозных полей. А Господь и вам говорил «не укради», и вы знали это. Так что не надо. Тот, на ком пятна нет, вчера родился. И уже завтра в чем-нибудь обязательно оступится.
Оба отвлеклись на сильный шум, поднявшийся на проезжей части. На большую дорогу из переулка выезжали «жигули», тяжелый руль крутила пожилая женщина с гордо поднятой головой. Великодушно игнорируя возмущенный вой сигналов и оскорбительные крики мужчин, она неторопливо выводила свое авто из придорожной грязи. Со стороны казалось, что дама слепа, глуха и совершенно бесчувственна к происходящему, но когда она уже заняла свое место на дороге и общая скорость потока в этом месте свелась к нулю, из окна автомобиля высунулся средний палец руки в красной вязанной перчатке. За этим пальцем, как за знаменем, продолжая оглушительно гудеть, весь кортеж с черепашьей скоростью направился в сторону Яузы. Семен Васильевич только головой покачал. Непонятно, одобрял он или осуждал смелую женщину.