Но тут ожил запрятанный в складках обивки репродуктор: после
того как голос, говорящий по-английски, смолк, Эммануэль, услышала знакомую
интонацию прелестной стюардессы, произносящей по-французски (конечно же,
специально для Эммануэль) все слова, которые полагается произносить при начале
полета. Она пожелала счастливого пути пассажирам корабля, сообщила время,
перечислила членов экипажа, предупредила, что через несколько секунд самолет
начнет выруливать на взлетную полосу, что должны быть пристегнуты ремни (тут же
появился стюард и помог пристегнуться), что пассажиров просят не вставать с
мест, пока не погаснут красные лампочки на табло.
Зашелестели голоса пассажиров. Эммануэль даже не заметила
момента взлета и лишь минут через пять сообразила, что она уже в воздухе. О
погасшем табло она догадалась лишь по тому, что сосед поднялся со своего кресла
и жестом предложил ей избавиться от жакета, который она неизвестно зачем
держала на коленях. Пожалуйста, она весьма, благодарна. С легким поклоном он
повесил жакет на плечики под потолком салона, потом сел, раскрыл книжку и
погрузился в чтение, ни разу более не посмотрев в сторону Эммануэль. Появился
официант (все тот же стюард, но теперь в белой куртке), неся в руках поднос со
множеством напитков. Эммануэль выбрала коктейль, показавшийся ей знакомым по
цвету, но уже после первого глотка поняла, что обозналась: этот был гораздо
крепче.
То, что по ту сторону жалюзи должно было называться
послеполуденным временем, прошло для Эммануэль в таких важных занятиях: она грызла
бисквиты, пила чай, листала, не читая, журнал, предложенный ей стюардессой; она
отказалась от более серьезного чтения – так не хотелось рассеивать впечатление,
получаемое ею от глагола «летать».
Позднее перед нею поставили маленький столик с уймой узнаваемых
с трудом блюд. Но вот бутылочка шампанского, укрепленная в углублении стола,
была вполне понятной, и Эммануэль не отказала себе в полном стакане этого
напитка. Обед длился, как ей показалось, часы, но она не спешила его закончить,
так ей пришлась по душе эта игра. Она забавлялась, пробуя то и это – всякие
десерты, кофе в кукольных чашечках, ликер в высокой узкой рюмке. И когда
пришли, чтобы унести столик, Эммануэль уже обрела полную уверенность в
благополучии путешествия и в том, что жизнь прекрасна.
В слабом золотистом свете, струящемся из диффузора, ноги
Эммануэль под невидимым нейлоном казались совершенно голыми. Пассажир оторвался
от книги. Эммануэль понимала, что он любуется ее ногами, ну и пусть – смешно
было бы натягивать на них юбку, да к тому же она была и не такая уж длинная. Да
с чего бы вдруг ей стыдиться своих колен? Ей, которая так любит выставлять их
из-под платья! Она знала, как волнующе выглядят ее коленки: загорелые, цвета
подрумяненного хлеба, с ямочками. Она сама смотрела на них и чувствовала, что
сейчас в этом рассеянном свете они кажутся более вызывающими, чем если бы она
выходила в полночь из ванны под мощными лучами прожектора. Представив себе это,
она почувствовала, как кровь все сильнее стучит в ее венах и как набухает кровью
низ живота. И вот она смыкает веки и видит себя совершенно нагой. Эммануэль
отдается соблазну этого нарцистического любованья, перед которым, она уже
знает, окажется беззащитна и на этот раз. Они приближаются, минуты наслаждения
в одиночестве: расслабляющая истома охватывает все ее тело. Какие-то неясные
желания пробуждаются в ней – это совсем не похоже на то, что она испытывает,
вытянувшись на нагретом жарким солнцем пляже. Постепенно, по мере того, как ее
губы становятся влажными, соски твердеют и ноги напрягаются, готовые вздрогнуть
от легчайшего прикосновения, в ее мозгу возникают образы, бесформенные,
неясные, но это именно они покрывают испариной ее кожу и выгибают ее поясницу.
Незаметно, но уверенно подрагивания корпуса лайнера передаются всему телу
Эммануэль, и она содрогается в этом же ритме. Какая-то теплая волна поднимается
по ее ногам, раздвигает колени – именно там находится как бы центр всех этих
непонятных пока содроганий, – неумолимо заставляя трепетать ее бедра и всю ее
дрожать, как от озноба.
И вот смутные образы начинают приобретать очертания: губы
прикасаются к ее коже, какие-то неведомые отростки фаллической формы стремятся
прижаться к ней, трутся об нее, стараются проложить себе путь от колен выше и
выше, раздвинуть бедра, раскрыть расщелину раковины, проникнуть туда; с трудом,
с усилием, но им удается это. И вот эти неудержимые фаллосы уже там, один за
другим они движутся все дальше и глубже в Эммануэль, насыщая ее своей плотью и
отдавая ей свои соки.
Стюардесса, решившая, что Эммануэль заснула, нажимает рычаг
кресла, опрокидывая спинку. Она прикрывает легким кашемировым одеялом длинные
ослабевшие ноги пассажирки, которые при движении кресла открылись еще больше.
Сосед встает и проделывает ту же процедуру со своим креслом, Эммануэль снова
оказывается с ним на одном уровне. Дети уже давно уснули. Стюардесса желает
всем спокойной ночи и гасит плафоны. Теперь только два ночника мешают людям и
предметам окончательно растаять во мраке.
Эммануэль вся погружена в свое сладкое забытье, она словно и
не заметила всех этих маневров. Правая ее рука медленно ползет по животу,
останавливается, добравшись до лобка, – это движение нельзя скрыть и в
полумраке, но кто его может увидеть? Кончиками пальцев она берется за подол
юбки, узкая юбка мешает широко раскинуть ноги. Но, наконец, пальцы нащупывают
сквозь тонкую ткань то, что искали, и маленький бутон плоти напрягается под их
нежным, но настойчивым прикосновением. Некоторое время Эммануэль позволяет
своему телу быть в покое. Она пытается отдалить завершение. Но сил не хватает,
и она с приглушенным стоном начинает двигать указательный палец, погружая его
все глубже и глубже в себя. И почти тотчас же на ее руку ложится мужская рука.
Дыхание Эммануэль перехватывает, словно ее окатило потоком
ледяной воды, она чувствует, как напряглись все ее мускулы и нервы. Фильм
прервали на середине, у нее не остается ни чувств, ни мыслей. Она замирает. Но
это не шок, не ожог стыда. И преступницей, застигнутой на месте преступления,
она себя ничуть не чувствует. По правде говоря, она не может себе объяснить ни
жеста мужчины, ни своего собственного поведения. Что-то произошло, и все тут, а
что именно – она об этом не хочет и думать. Сознание снова в тумане, но только
теперь она уже ждет осуществления своих смутных грез.
Рука мужчины неподвижна. Но сама ее тяжесть прижимает руку
Эммануэль еще теснее к напряженному бутону плоти.
И так продолжается довольно долго.
Потом Эммануэль почувствовала, как другой рукой он
решительно отбрасывает в сторону покрывало, рука тянется к коленям, внимательно
ощупывая все выпуклости я углубления. Потом добирается, наконец, до кромки
чулка.
От прикосновения к голой коже Эммануэль вздрогнула, словно
пытаясь прогнать оцепенение, сбросить с себя эти чары. Но то ли не зная в
точности, чего же ей хочется, то ли понимая, что ее слабых сил не хватит на то,
чтобы вырваться из мужских рук, она лишь неловким движением приподняла грудь,
прикрыла, как бы защищаясь свободной рукой свой живот и повернулась чуть набок.
Проще всего – она понимала это – было бы крепко сжать ноги, но этот жест
показался ей слишком смешным, он отдавал такой недостойной жеманностью, что
она, конечно же, не решилась на него. Будь что будет! И она снова опрокинулась
в ту сладкую неподвижность, в какой пребывала до этого.