– Надя, ну зачем ты так? – простонал чувствительный
Рашид. – Пойми наконец: для матери главное – родовые традиции. Если они
будут соблюдены и единственный сын женится на девственнице – все в порядке. А
уж каким образом, что да как, – это уже наше дело! Мне вообще кажется, что
эту рекламу она мне нарочно подсунула, чтобы я тебе сказал.
– Нарочно? – недоверчиво переспросила Надя. – Ты
думаешь?
– Ну да! Пойми, она сама желает мне счастья, но не может
пойти против обычаев. И вот…
Надя задумчиво смотрела в грязно-белый бок трейлера, из
которого выгружали белые картонные коробки с бананами. С ума сойти, сколько
бананов, да на рынке картошки меньше продается, чем этих заморских фруктов,
которые раньше были в страшнейшем дефиците. Вдруг из каких-то темных глубин
памяти всплыло непрошеное воспоминание: Надя на третьем месяце беременности, ей
страшно хочется бананов, за которыми выстроилась дикая очередь, и она встает в
хвост этой очереди, и стоит часа два, а то и больше, чуть не падая в обморок.
Покупает два килограмма и съедает все сразу прямо в подворотне, а потом идет
домой, счастливая, чуть не мурлыча, и первое, что она там видит, –
перекошенную физиономию Борьки, ее, так сказать, гражданского мужа, а проще,
сожителя, который все обещал на ней жениться, да так и не собрался, мотивируя
это тем, что все бабы – бляди, а Надька – первейшая среди них.
– Где шлялась, курва? Все никак угомониться не можешь, хоть
и брюхатая? Я тут на тебя последние гроши трачу, а ты… Посмотри, чего купил, да
разве ты оценишь?
Надя взглянула – на столе горкой громоздились бананы. И не
понять, что такое с ней в эту минуту сделалось, только вдруг скрутил ее
сильнейший приступ тошноты. Кисло стало во рту, она вроде бы как икнула – и все
два килограмма залпом проглоченных бананов оказались лежащими на коврике у
Борькиных ног. Ее выворачивало снова и снова, и Борька, ошалевший от обиды и
ревности, совал кулаками в ее тщедушное тело, крича:
– Кто тебя кормил? Кто тебя бананами кормил, сука
мокрохвостая?!
Почему-то у него не укладывалась в голове, что Надя могла
купить их себе сама.
Борька так избил ее, что случился выкидыш. Надя потеряла
ребенка… С тех пор она ненавидела бананы, ведь они напоминали о самом жутком
событии ее жизни.
Ох, господи, забыть, забыть все это, почувствовать себя
молодой, любимой, девушкой на выданье, невестой! А если… если и вправду…
Да нет, кто узнает, ее на смех поднимут!
Она положила голову на плечо Рашида. Какая-то операция – и
не расставаться с ним никогда. А если никому не говорить, то никто и не узнает.
Ни она, ни Рашид слова лишнего не скажут, ни словечка! Его матери тоже ни к
чему о таком трепаться, что она, сумасшедшая, что ли?
– Ну хорошо, – тихо сказала Надя. – Эта рекламка у
тебя с собой?
Алёна Васнецова. Май 1999
Пришлось вернуться на палубу. Алёна побродила по теплоходу,
заглядывая в бары и прочие местечки, где могли оказаться соседки. Там, где
обычно яблоку упасть негде, – пусто. Со вздохом Алёна потащилась в
кают-компанию второго класса, где должен был проходить конкурс. Бесполезно себя
обманывать, конечно, они там.
Почему-то раньше ей казалось, что на теплоходе гораздо
меньше народу. Вот это толпища! Вся свободная от вахты команда, все пассажиры…
Ого, сколько ценителей того, что носят в лифчиках! Главные ценители – мужики,
конечно. Жюри сидит в первых рядах: капитан (Ого! И в самом деле – серьезен
конкурс!), рядом еще какие-то холеные дядьки, среди которых затесалась
двухметроворостая, поперек себя шире, бабища с внешностью не то профсоюзной
деятельницы, не то активной лесбиянки. Тоже, стало быть, ценительница.
Алёна проталкивалась вперед, надеясь обнаружить своих
соседок прежде, чем начнется действо, но не успела: свет вдруг погас. С
середины аккорда врубили Робертино Лоретти:
– …Мари-ия, – пропел он, не по своей воле проглотив
«Аве», но далее продолжил не сбиваясь, и под звуки католического гимна на
эстраду выплыла вереница женских фигур, держащих в руках зажженные свечки.
Головы у них были покаянно склонены, однако огоньки бросали
шаловливые отсветы на полуобнаженные груди: никто пока еще не снял
бюстгальтеров. Бедра дамочек тоже были благопристойно задрапированы.
Рядом с Алёной кто-то тяжко вздохнул, кто-то сдавленно
хихикнул. «Не то монахини, не то блудницы», – усмехнулась она.
В это время Робертино подавился очередной трелью, вспыхнул
свет, и дамочки принялись подслеповато и довольно сконфуженно озираться,
торопливо дуя на свои свечки. По кают-компании поплыл душноватый запах воска.
На сцене появился конферансье, и кто бы он ни был – член
жюри или пассажир, но язык у него был подвешен весьма лихо. Жаль только, что
трещал этот язык исключительно на мове, так что Алёна могла понимать его лишь с
пятого на десятое. Украинский язык ведь только в малых дозах кажется понятным,
а как возьмется за дело настоящий профессионал, тут русскому уху хочется
заткнуться как можно скорее!
Морщась, как от скрипа ногтем по стеклу, Алёна смотрела на
участниц «грудь-парада».
Вот же незадача! Две из трех ее соседок – Ганка и Стефа –
торчат на эстраде! А где же Наталка? Что-то ее не видно среди зрителей. Может
быть, за кулисами?
– Да не вертитесь вы, девушка! – досадливо сказал
кто-то – слава богу, по-русски. Алёна решила не разочаровывать земляка и на
какое-то время замерла.
После одной тирады велеречивого конферансье раздались
аплодисменты, и высоченный моряк, в котором Алёна без труда узнала Грицка,
вынес на эстраду торт в форме гигантской женской груди, раскланялся и,
спрыгнув, замешался в толпу зрителей.
Раздался дружный стон восторга. Как поняла Алёна, это был
первый приз. Вернее, призом должны были стать деньги, вырученные за эту грудь в
ходе аукциона, который состоится в перерыве.
Все жюри смотрело на торт, плотоядно облизываясь. У дамочек
на эстраде тоже оживились лица, и они довольно смело, поощряемые криками
конферансье, принялись срывать с себя остатки благопристойности.
По залу пронесся общий мужской стон. На миру, как говорится,
и смерть красна, а потому конкурсантки выставлялись вовсю. Обладательницы особо
пышных достоинств поигрывали ими, как штангисты на помосте – мускулами.
Некоторым поигрывать было нечем.
– Прыщи давить надо, – сурово изрек кто-то рядом с
Алёной.