— Зачем она тебе нужна?
— Ты такой сексапильный здесь, Люк.
— Господи, надеюсь, мои читатели так не считают.
— Почему же? — удивленно спросила она, глядя на
него снизу вверх. Он поцеловал ее.
— Я предпочитаю, чтобы у меня был умный вид.
— Здесь и то и другое. Можно, я возьму ее?
Он смущенно пожал плечами и подошел к зазвонившему телефону.
Она забрала фотографию и поместила ее в серебряную рамку.
Люк был на ней как живой, и она была рада, что именно этот снимок выбрали для
обложки. Его должны видеть таким…
Она не скоро оторвала взгляд от фотографии. Книга лежала у
нее на коленях. По щекам тихо катились слезы, которых она не чувствовала,
застилая туманом прекрасный вид. Но взор ее был устремлен не на поля, а в
прошлое.
— Вот, детка, какие дела…
Она говорила вслух и улыбалась сквозь слезы, вытирая лицо
краем ночной рубашки. Ей чудилось, что Лукас тоже улыбается ей. Где бы она ни
была, он будет повсюду с ней, согревая ее. А она будет улыбаться ему. Он будет
с ней всегда. В Нью-Йорке, в Швейцарии, во Франции. Он был теперь частью ее, ее
утешением. Она снова посмотрела вдаль на поля, мягко повела плечами и
прислонилась к креслу, все еще держа книгу в руках. Внутренний, голос
подсказывал ей, что надо открыть книгу, но она не могла. Вглядываясь в лицо на
снимке, как будто надеясь увидеть его идущим по этой давно забытой улице в
Чикаго, она словно опять услышала голос, поддразнивающий ее: «Давай, милая, да
открой же, черт возьми!»
Она открыла — осторожно, затаив дыхание и боясь взглянуть
внутрь. Она чувствовала это, едва прикоснувшись к книге, но чувствовать — одно,
а видеть — другое. Она не знала, сможет ли выдержать, но должна была выдержать.
Теперь ей страстно хотелось увидеть, и она знала, что он тоже хочет, чтобы она
увидела. Люк никогда ей не говорил, но она чувствовала, знала всегда: книга
посвящена ей.
Слезы заструились по ее лицу, когда она начала читать. Но
это были не горестные слезы, а слезы нежности, благодарности, любви. Он подарил
ей не печаль, а сокровище. Люк не переносил печали. Он был слишком жизнелюбив,
чтобы чувствовать дуновение смерти. А печаль — это смерть.
"Кизии, которая всегда со мной.
Мое второе "я", мое утешение, мой друг. Отважная
женщина, ты согрела мою жизнь. Наконец мы оба дома. Ты можешь гордиться этой
книгой, — это лучшее, что я могу дать тебе сейчас.
С благодарностью и любовью Л.Д."
«Наконец мы оба дома». Да, это так. Стоял конец августа.
Теперь последнее испытание для нее. Марбелья. И Хилари.
— Боже мой, дорогая, ты прекрасно выглядишь! Такая
загорелая и свежая! Где же ты была?
— Везде, — ответила она, смеясь, и откинула волосы
со лба.
Прошло много времени, и ее лицо снова округлилось. Маленькие
морщинки появились у глаз, но выглядела она и впрямь неплохо.
— Сколько ты сможешь пробыть? Из твоей телеграммы
ничего нельзя было понять, непослушный ты ребенок!
Кизия вернулась в старый, привычный мир. Дорогая, любимая
Хилари. Слово «ребенок» рассмешило ее. А в общем, почему бы нет? В конце июня
был день ее рождения. Ей исполнилось тридцать.
— Я пробуду несколько дней, тетя Хил, если для меня
найдется комната.
— Всего-то? Дорогая, но это ужасно! Конечно же,
найдется, что за глупости.
У нее нашлись бы комнаты еще по меньшей мере для
четырнадцати гостей, да еще с прислугой.
— А почему бы тебе не задержаться подольше?
— Мне нужно вернуться.
Она приняла из рук дворецкого чай со льдом. Они стояли у
теннисных кортов, где играли другие гости.
— Вернуться — куда? О, Джонатан явно делает успехи, ты
не находишь?
— Несомненно.
— Боже мой, как глупо с моей стороны. Ты же незнакома с
ним. Прекрасный человек.
— Копия Уитни, — улыбнулась Кизия.
— Ну и куда же ты собираешься вернуться? — держа в
руке охлажденный мартини, осведомилась она.
— В Нью-Йорк.
— В это время года! Дорогая, ты сошла с ума!
— Может быть, но я там не была почти пять месяцев.
— Ну, тогда еще один месяц вряд ли что-то изменит.
— Меня ждет работа.
— Работа? Какого рода? Благотворительность? Но ведь
летом в городе никого нет. Надеюсь, ты не работаешь?
Хилари выглядела несколько смущенно. Кизия улыбнулась.
— Работаю. Пишу.
— Пишешь? Но зачем?
Она была ошеломлена. Кизия с трудом сдерживалась, чтобы не
рассмеяться. Бедная тетя Хил!
— Я пишу, потому что мне это нравится. И притом очень.
— Это что-то новое.
— Нет, не совсем.
— А ты можешь писать? Прилично, я имею в виду.
На этот раз. Кизия не сдержалась и рассмеялась.
— Не знаю. Пытаюсь. Я вела постоянный раздел в газете
под именем Мартина Хэллама. Но это не самое лучшее, что я делала. — На
лице Кизии появилась озорная усмешка. Хилари взглянула изумленно.
— Что? Какое безрассудство! Ты… Господи, Кизия, как ты
могла?
— Это меня забавляло. А когда мне это надоело, я
перестала. И не расстраивайся так. Я никогда не писала ничего дурного о тебе.
— Нет, но ты… Я… Кизия, ты меня просто удивляешь.
Она взяла у дворецкого еще рюмку мартини и пристально
посмотрела на племянницу. Девушка вела себя странно. Всегда так было, а теперь
еще это.
— В любом случае глупо возвращаться в августе, —
произнесла она, все еще не придя в себя. — И раздела этого больше не
существует.
Кизия хмыкнула.
— Знаю, но я собираюсь обсудить вопросы, связанные с
книгой.
— Книга, в основе которой слухи? — побледнев,
спросила Хилари.
— Нет, конечно. Это в некотором роде политическая тема.
Долго объяснять.
— Понятно. Теперь я буду дрожать… пока ты не пообещаешь
не писать гадостей о моих гостях. — Хилари пришла в голову мысль, что она
сама теперь сможет распустить очень забавные кое для кого слухи: «Ты знала,
дорогая, что это моя племянница писала под именем Мартин Хэллам?»
— Не волнуйся, тетя Хил, я больше не пишу о таких
вещах.
— А жаль, — заметила та после третьего мартини,
заметно смягчившего удар.
Взяв вторую порцию чая со льдом, Кизия посмотрела на нее.
— Ты еще не видела Эдварда?
— Нет. А он здесь?