И воцарилась тишина всеобщего оцепенения...
А жаль, между прочим, что она не воцарилась
несколько раньше, потому что тогда все слышали бы звук пощечины, которой был
награжден Никита Афанасьевич, а также разговор, который состоялся между ним и
той особою, которой он оказывал такие недвусмысленные знаки внимания.
– Вы ведете себя как последняя скотина,
сударь! – прошипела оная особа. – Как вы смеете?! Вы сумасшедший?
– Да бросьте, мадемуазель, то есть
мсье, – ухмыльнулся Бекетов, изо всех сил стараясь не выходить из принятой
на себя роли и следовать установлениям Гембори. – Судя по отзывам
знатоков, подобные манеры вам весьма по вкусу.
– Мне по вкусу, когда со мной обращаются, как
с драной козой? – взвизгнула мадемуазель де Бомон. – Точно, вы
сумасшедший. И каких еще знатоков вы имеете в виду?!
– Да тех, кто прежде меня лазил к вам под
юбку, – огрызнулся Бекетов, вконец замороченный тем, что происходило, а
главное, что все происходило как-то вовсе, воля ваша, не так.
– Ах вот оно что, – холодно протянула странная
француженка. – Ну, коли они дали вам такие инструкции, то должны были
также предупредить, что за их точным исполнением воспоследует.
– А что? – простодушно спросил Никита
Афанасьевич.
– А вот что! – был ответ, а вслед за этим
он получил ту самую пощечину – надо сказать, преизрядную, – от которой у
него зазвенело в ушах, все смешалось в глазах, а сам он покачнулся.
Как-то раз, идя в рукопашную, Никита
Афанасьевич столкнулся с прусским гренадером под семь футов росту и не с одной,
а словно бы с двумя косыми саженями в плечах. Гренадер вырвал у полковника
Бекетова саблю, переломил через колено, а самого его ударил в подбородок.
Конечно, Никита Афанасьевич был бы убит на месте, кабы именно в это мгновение
голову гренадеру не снесло пушечное ядро, которое очень удачно пролетело рядом
и упало наземь, так и не разорвавшись. И Бекетову досталось лишь легкое касание
гренадерского кулака. Но мозготрясение было таким же, какое он испытал сейчас.
Конечно, оно оказалось усугублено словами, сопровождавшими пощечину:
– Дуэль. Завтра же. На шпагах, на пистолетах –
мне все равно.
– Меня сумасшедшим называете, а сами каковы
же? – усмехнулся Бекетов. – Чтобы я шпагами мамзель пырял?! Для этого
у меня другое орудие есть. Задеру юбку, поставлю раком, poser б la
cancer, – это выражение он употребил в вольном, ну очень вольном переводе
на французский! – да и засажу по самые...
Никита Афанасьевич и сам понять не мог, почему
эта странная мамзель производит на него такое воздействие, почему в ее
присутствии ему хочется вести себя как пьяному солдафону. Очевидно, потому что
в ней, оказывается, крылась причина всех неприятностей, которые постигли в
последнее время Бекетова с Афоней. Они подверглись шантажу именно из-за этой
мамзели! Она была француженкой, она привезла этот проклятущий договор,
неугодный Гембори!
Однако ответ на его грубость последовал
незамедлительно, и этим ответом была вторая пощечина, вполне достойная первой
по силе воздействия, а потом француженка ядовито произнесла:
– Если уж говорить об орудиях, то неведомо, кто
из нас лучше вооружен!
После этих слов она обеими руками схватилась
за свои шелковые юбки и подняла их вместе с кринолином и батистово-кисейными
нижними юбками – подняла всего на мгновение, но так высоко, что Бекетов успел
увидеть все то, чего в свое время невзначай коснулась шаловливая рука
французского короля. Напомним: Лия де Бомон как порядочная женщина... или не
порядочная, или не женщина... не носила панталон, а значит, Никита Афанасьевич
имел возможность понять, что наименование «мсье» весьма подходило к этой
странной мамзели.
– Вот так! – с ненавистью проговорил
мсье, опуская юбки. – И еще неизвестно, господин Бекетов, кто кого poser б
la cancer!
И, печатая шаги, как если бы шел в ботфортах,
а не в атласных туфлях на трехвершковых каблуках, он вышел из комнаты, оставив
Бекетова в полном потрясении.
Тем временем императрица, разгневанная, тяжело
переводящая дыхание, вдруг поймала чей-то пристальный взгляд, к ней обращенный.
Елизавета повернула голову и увидела высокого
и превосходно сложенного человека, одетого в роскошный шелковый камзол и столь
обтягивающие кюлоты, что у обладателя менее совершенных ног они смотрелись бы
нелепо. Камзол бы нежно-голубой, кюлоты нежно-золотистые. Виднелся лиловый
жилет с розовыми жемчужными пуговицами и очаровательное жабо цвета недозрелого
абрикоса. Все это вызывающее смешение, как ни странно, смотрелось великолепно,
уживалось мирно, словно цветы в букете.
У незнакомца было белое, румяное, умело
припудренное и ухоженное лицо мужчины, который знает о том, что он удивительно
красив, который холит и лелеет свою красоту, как драгоценный дар. Однако,
несмотря на все ухищрения, сразу становилось понятно, что первая молодость его
уже миновала.
Сколько ему? Лет пятьдесят? Да, около того.
Видимо, в молодые годы был подлинный красавец. Можно представить, сколько
времени он проводил перед зеркалом, этот Нарцисс!
Отведя глаза, Елизавета Петровна увидела рядом
Гембори. Ей хотелось скрыть свою неловкость, неприязнь к английскому
посланнику, в доме которого произошел такой скандал, поэтому она спросила
первое, что пришло в голову:
– Кто этот господин?
– Ну, это некий мистер Колумбус, –
небрежно пожал плечами Гембори, – который прибыл с приватным поручением из
Лондона. Он у нас нечто вроде курьера для особых поручений. Направляется в Париж.
Елизавета взглянула на Колумбуса, который уже
отвел от нее глаза и разговаривал с одним из советников посольства.
Императрица чуть нахмурилась. Что-то знакомое
мелькнуло в облике, в посадке головы, в выражении необыкновенно красивых черных
глаз. У него были тяжелые верхние веки, и это придавало безусловно
мужественному лицу томное выражение. Веки напоминали голубиные крылья.
Он и ворковал, точно голубь...
«И верно, я уже встречала его раньше!»
Елизавета Петровна насторожилась.
Ничего, ровно ничего опасного не было в этом
чрезмерно улыбчивом, немолодом записном волоките (у императрицы был опытный
взгляд, и она, сама большая любительница любовных приключений, подобного рыбака
видела издалека!), однако словно бы отзвук какого-то давнего страха прошумел за
спиной и заставил вздрогнуть безупречные белоснежные плечи императрицы.