– Притязания? – непомерно удивилась
Елисавет. – Но у меня нет никаких притязаний!
В самом деле – о престоле она почти и не
мечтала. Лишь бы ее не трогали, не мешали жить так, как ей хочется, – на
большее она и не думала притязать!
– Это очень печально, ваше высочество, –
сурово проговорил Нолькен. – Очень печально! У дочери вашего отца
непременно должны быть притязания, потому что именно вы – законная наследница
престола. Вы должны взойти на него любым путем, и если надо – с помощью
комплота.
– Комплота? – растерянно повторила
Елисавет.
– Ну да! – нетерпеливо воскликнул
Нолькен. – Я хочу сказать, заговора!
Елизавета ошеломленно уставилась на Нолькена.
Она не могла поверить своему счастью. Ей чудилась в этом предложении милость
небес!
Однако очень вскоре Елисавет пришлось
спуститься с этих самых небес на землю. Нолькен обнажил, так сказать, свое
естество: в смысле, показал восхищенной царевне... истинную причину заговора.
– Разумеется, – проговорил швед,
прохладно улыбаясь, – вам придется нелегко. Сопротивление правительницы и
ее армии неизбежно. Поэтому, как только начнется переворот, Швеция введет в
Россию свои войска для поддержки вашего высочества.
Елисавет растерянно хлопнула глазами и хотела
сказать, что, может, она и силами гвардейцев обойдется, однако Нолькен
продолжил:
– Взамен Швеция хотела бы получить – после
вашего воцарения, разумеется! – все те земли, которые были завоеваны вашим
отцом в ходе Северной войны: Лифляндию, Эстляндию, Ижорские земли, часть
Карелии и Моонзундские острова.
Елисавет даже руками всплеснула. Ее восхищение
рыцарственностью шведов резко пошло на убыль. Ничего себе рыцарственность! Да
ведь это сущая обираловка! Всего-навсего переиначить итоги Северной войны!
Победы Петра Великого в этой войне превращали Россию в великую державу Европы,
а после так называемой помощи шведов страна лишалась всего завоеванного! Да,
Елисавет должна была дорого заплатить за свое воцарение.
Дорого? Не то слово! Цена показалась ей вовсе
непомерна...
– Да ведь и ставка велика. Ваш престол. Ваша
власть. Ваша жизнь, в конце концов! – убеждал Лесток, которому Елисавет не
замедлила рассказать о требованиях Нолькена. Шведу же был дан обтекаемый ответ:
«Мне надо подумать». Подумать и в самом деле было о чем. – Что вас
смущает, я не пойму?! Вы и так получите под свою руку огромную, чрезмерно
огромнейшую страну! Дай бог бы с ней управиться без всяких северных земель.
– Но ведь это завоевания моего отца, –
изумленно взглянула на Лестока Елисавет. – Сколько крови за них пролито!
Отец – идол души моей, я не могу предать его. А ты меня к этому толкаешь. Между
тем кому, как не ему, обязан ты своим возвышением?
Вообще-то это была правда. Арман Лесток,
служивший некогда всего лишь солдатским лекарем, понравился императору за
бойкость и был приближен к трону, а потом и поставлен в личные врачи Елисавет.
– Да кто тут говорит о предательстве? –
несколько попятился француз, обиженный тем, что его заподозрили в черной
неблагодарности. – Я предлагаю вам всего лишь совершить ловкий и хитрый
вольт. Пообещайте Нолькену все, чего он хочет, а потом... Потом скажете, что не
сможете исполнить обещание. Ничего не придется отдавать.
– Да надо мной хохотать в той же Европе станут!
Ложь да хитрость на базаре хороши.
– А также и в политике, – резко ответил
Лесток. – Обещание цесаревны, загнанной в угол, не имеющей никаких надежд
достичь престола – а именно такой вас сейчас видит Европа! – и обещание
российской императрицы – это два разных обещания. Уверяю вас, что вам простят
обман. Победителей не судят, а победительницей в этой игре окажетесь именно вы.
И все же Елисавет колебалась. Поэтому между
ней и Лестоком подобные перепалки вспыхивали беспрестанно, ибо Нолькен требовал
ответа. И вот наконец доктор застал свою госпожу в состоянии крайнего уныния.
Она с утра не вставала – об этом доложил Лестоку верный страж покоя цесаревны
Василий Чулков... иногда он исполнял при ней также и обязанности более
интимного свойства, и в этом не было ничего удивительного, потому что эти
обязанности чаще или реже приходилось исполнять почти всем мужчинам, бывшим на
службе у цесаревны, в том числе в свое время (давно минувшее, кстати!) и
Лестоку.
– ...Не вставала, и даже когда швед наведался,
не поднялась, – сообщил Чулков. – Как лежала ее головушка на
подушечке, так и лежала.
– И что же швед? – насторожился Лесток,
вмиг смекнувший, что речь идет о Нолькене.
– Да что? – развел руками Чулков. –
Потоптался в приемной – и отправился восвояси, несолоно хлебавши.
Лесток вспылил и ворвался в царевнину
опочивальню, готовый устроить скандал.
Тут он обнаружил, что положение, описанное
Василием Чулковым, несколько изменилось.
Ну разумеется, он сорвался сначала, но после
взял себя в руки и придержал язык. Помолчал и, наконец, спросил хмуро:
– Отчего вы к Нолькену не вышли?
– А о чем мне с ним говорить? –
огрызнулась цесаревна, медленно выпрастывая из-под одеяла ножку, спуская ее на
пол и шаря в поисках стоптанной туфельки. – Он ведь письменного обещания
от меня ждет.
– Какого письменного обещания? –
озадачился было Лесток, но тут же сообразил, о чем идет речь. – Неужели?!.
– Да, подпишите, говорит, бумагу, что отнятые
земли воротите. Тогда все для вас сделаем, – горько вздохнула
Елисавет. – Я ему говорю, как же, мол, я это сделаю, ведь меня тогда мой
же народ проклянет. А он в ответ: народ ваш отходчив и забывчив, сами знаете.
Поскольку отходчив, простит свою императрицу Елисавет Петровну. А поскольку
забывчив, то скоро позабудет бедную принцессу Елисавет, кою под клобук
монашеский упрячут...
Она наконец отыскала туфельку и принялась
нашаривать вторую. Вторая, впрочем, не находилась, и Елисавет, заглядывая под
кровать, в сердцах бурчала:
– Я ему говорю: тебе довольно одного моего
слова быть должно, а он: никак нет, бумагу давайте подписанную, что Лифляндию,
Эстляндию, Ижорские земли да Карельские и Моонзундские острова вновь наши
будут. Не то не видать вам нашей подмоги как своих ушей.
– Не видать, это точно, – сухо проговорил
Лесток. – Я так понимаю, что ваше величество очень хочет расстаться и с
этой последней надеждою на получение престола.
Елисавет посмотрела на него с ненавистью и,
подхватив с полу нашедшуюся туфельку, с такой яростью запустила ею в стену, что
по всей комнате звон прошел от бревенчатых стен, едва замазанных дурной, тут же
посыпавшейся на пол штукатуркою.