Падение кумиров - читать онлайн книгу. Автор: Фридрих Ницше cтр.№ 116

Он представляет огромный интерес для психолога как гениальная и зловредная попытка вызвать на бой имя нигилистического обесценивания жизни, обратное миросозерцанию, – великое самоподтверждение «воли к жизни», формы обилия и избытка жизни. Искусство, героизм, гениальность, красоту, великое сострадание, познание, волю к истине, трагизм – все это, одно за другим, Шопенгауэр объяснил как явления, сопровождающие «отрицание» или оскудение «воли», и это делает его философию величайшей психологической фальшью в истории человечества.

Он со своей философией является прямым наследником мистического толкования жизни, но разница в том, что он сумел в мистическом смысле оправдать и все отпавшее от мистицизма, а именно великие культурные события человечества.

21

Я остановлюсь только на одном факте: Шопенгауэр говорит о красоте с мучительной горячностью, но по какой причине? Он видит в красоте мост, по которому человечество идет вперед или по которому оно хочет идти вперед… Красота освобождает от «волн» на мгновение, и она манит освободиться навек… Особенно ценит Шопенгауэр в красоте освободительницу от «фокуса воли», от животных чувств: в красоте телесное влечение приходит к самоотвращению… Этот Шопенгауэр – большой чудодей!.. Но кто-то возражает ему, и мне кажется, что возражает ему сама природа. Для чего вообще существует в природе красота в аромате, в звуках, в красках, в ритмических движениях?

Какие побуждения вызывает красота? К счастью, кроме природы, ему возражает еще один философ. Ни более ни менее как авторитет самого божественного Платона (так называет его сам Шопенгауэр) поддерживает положение, что всякая красота побуждает к произрождению, что именно в этом заключается тайна ее действия на человека, – этом восхождении от самого чувственного – вверх, к самому духовному…

22

Платон заходит еще дальше. – Он с невинностью, для которой надо было быть греком, сознается, что не было бы никакой платоновской философии, если бы в Афинах не было красивых «типов»: созерцание их было первым, что вызвало в душе философа эротическое опьянение и не давало ему покоя до тех пор, пока он не рассыпал семена всего прекрасного на самую благодатную почву.

Платон тоже был большой чудодей!

Трудно верить ушам своим, предположив даже, что веришь Платону! Начинаешь догадываться, что в Афинах философствовали иначе, чем у нас, и прежде всего откровенней. Ничего нет менее эллинского, чем тонкое умствование отшельника amor intellectualis dei ^[169], по учению Спинозы.

Философию вроде платоновской можно скорее назвать «эротическим поединком», чем дальнейшим развитием древних игр агоналий. Что же выросло в конце концов на почве философской эротики Платона? Новая форма эллинского искусства борьбы (agon) – диалектика. Я напомню еще, к осуждению Шопенгауэра и к чести Платона, что вся высшая классическая культура и литература Франции развилась тоже на почве чувственных отношений. В основе ее всегда можно найти изысканность вкуса, утонченное сладострастие, половую борьбу за обладание, всюду можно найти «женщину»…

23

L’art pour l’art ^[170]. Борьба против преднамеренной цели в искусстве есть одновременно борьба против морализующей тенденции, против подчинения искусства нравственности. Искусство для искусства означает: «Черт побери мораль!»

Но самая эта вражда говорит о предрассудке. Если и исключить из искусства нравоучительную цель и стремление к улучшению нравов, – из этого еще далеко не будет следовать, что искусство вообще бесцельно, бессмысленно, т. е. искусство для искусства – собака, бегущая за своим собственным хвостом.

«Лучше никакой цели, чем нравственная цель!» – говорит голая страсть. Но психолог задается вопросами: что делает каждое искусство? хвалит ли оно? прославляет ли? не отбрасывает ли оно все ненужное? не выдвигает ли некоторые обстоятельства на вид? Со всем тем оно усиливает или ослабляет некоторые ценности… Случайность ли это, и участвует ли в этом инстинкт художника? Или это предвидение того, что художник может?.. Направляется ли его инстинкт на искусство или гораздо более на душу искусства – жизнь? Искусство есть великое стремление к жизни: каким же образом возможно считать его бесполезным, бесцельным – считать его за «искусство для искусства»?..

Один вопрос возникает у нас: искусство выставляет также многое некрасивое, грубое, непонятное в жизни: не вызывает ли оно этим отвращение к ней?

И действительно, были философы, которые приписывали ему эту способность «освобождаться от воли». Так определял Шопенгауэр общую цель искусства «проникаться покорностью», – в этом видел он великую пользу трагедии.

Но это, как я уже говорил, взгляд пессимиста, «дурной взгляд»: надо сослаться на самих художников!

Что показывает нам трагический художник? Разве не показывает он именно состояние бесстрашия перед ужасным и загадочным? Одно это состояние – высшее благо, и тот, кто испытывал его, ставит его бесконечно высоко. Художник передает это состояние нам, он должен передавать его именно потому, что он артист – гений передачи.

Мужество и свободу чувства перед могучим врагом, перед великим горем, перед задачей, внушающей ужас, – это победоносное состояние и избирает и прославляет трагический художник!

Перед лицом трагедии воинственный дух справляет свои сатурналии в нашей душе. Кто привык к страданию, кто ищет его, героический человек – тот прославляет в трагедии свое бытие: ему одному подносит трагический художник напиток этого сладчайшего ужаса…

24

«Снисходить» ко всем людям, держать свое сердце открытым – это либерально, но не более того.

Людей, способных быть гостеприимными только с избранными, можно узнать по многим завешанным окнам и закрытым ставням; их лучшие комнаты остаются пустыми… Но почему же? Потому что они ждут таких гостей, к которым не приходится «снисходить»…

25

Мы себя не ценим в достаточной степени, когда бываем откровенны. Все то, что мы лично переживаем, не может быть высказано.

Оно бы само не могло «рассказаться», если бы и хотело. У него недостает слова. То, что можно выговорить, мы сейчас же высказываем.

В каждой речи кроется доля презрения. Речь изобретена только для передачи среднего, посредственного, мелкого… Она опошляет говорящего.

(Из морали для глухонемых и других философов.)

26

«Этот портрет обворожительно-прекрасен»… Литературная женщина, неудовлетворенная, возбужденная, с пустотой в сердце и во внутренностях – с мучительным любопытством вечно прислушивается к повелениям, исходящим из глубины ее существа и шепчущим: «aut liberi aut libri» ^[171]. Литературная женщина достаточно образованна, чтобы понимать голос природы, даже когда она говорит по-латыни, и в то же время достаточно тщеславна и глупа, чтоб по секрету добавлять себе по-французски: «je me verrai, je me lirai, je m’extasierai et je dirai: possible, que j’aie eu tant d’esprit?» ^[172]