Голос пойманной птицы - читать онлайн книгу. Автор: Джазмин Дарзник cтр.№ 57

Мы пробыли в Абадане еще неделю. Днем, пока Гольшири и другие мужчины снимали скважины, я в одиночку бродила по городу. Уходила чуть свет, фотографировала бурьян, каким-то чудом уцелевший после пожара и палящего летнего зноя. В колонии царил продуманный порядок, скважины же выглядели безобразно, но я понимала, чем привлекли Гольшири эти края. Голая земля, суровое мужское молчание, буйство пламени, сравнимое лишь с безразличием стихии к окружающему миру. Унылый ландшафт оттенял красоту Абадана, но разглядеть ее можно было, лишь внимательно присмотревшись.

Дни летели быстро. Женщинам в лагере мое присутствие не мешало. Они привыкли ко мне, развлекали меня рассказами о прежней кочевой жизни, до нефтяных скважин, подчиненной мерной смене времен года. После пожара у них прибавилось хлопот. Им предстояло переехать обратно в Бумажный город, на такой жаре собираться было непросто.

Сперва я злилась, что мне не разрешают ходить на пожар, но потом поняла: никому из мужчин не довелось бы узнать то, что узнала я: жизнь в палаточном лагере, как женщины смеются, несмотря ни на что, как порой запевают песни. Их стойкость трогала меня до глубины души. Еще я наслаждалась тем, что здесь меня никто не знает. Для женщин я была приезжей из столицы, и только. В Тегеране на меня показывали пальцем, но сейчас мне казалось, будто все это было не со мной. Здесь меня никто не клеймил позором за то, что я пишу стихи, развелась с мужем или брожу одна. Я отличалась от них, но женщинам до этого не было дела.

И я подумала: там, где тебя никто не знает, ты лучше понимаешь себя.

В голове моей зрел смутный план. Прежде я выражала мысли и чувства через стихи. Когда я фотографировала, я тоже наблюдала и записывала, но если для сочинительства требовалось одиночество, то для этой задачи требовалось идти в люди. Было в этом что-то притягательное. Побывав в Абадане, я не только поняла, на что способна, но словно бы вышла в мир, стала частью общества. Я пока даже не мечтала о том, чтобы самой снимать фильмы (это невозможно было представить), но хотела научиться всему, чему только можно.

Я часами наблюдала, как работает Гольшири; наверное, так у нас с ним все и началось: с восхищения. Я не замечала в нем ни капли страха. Он все делал властно и хладнокровно, в том числе и учил меня работать. У него я научилась всему: искать место для съемок, выбирать ракурс, обращаться с кинокамерой. Смотреть в видоискатель, выбирать цель, нажимать кнопку. Меня ободряла его уверенность, и вскоре я осознала, что с помощью образов у меня получается описать событие или место ничуть не хуже, чем с помощью слов.

По вечерам мы сидели во дворе и курили, отгоняя комаров. Он рассказывал о себе, я молча слушала. Я узнала, что он родился на юге, в Ширазе, городе поэтов, в богатой и знатной семье. Ученые мужи из рода Гольшири проводили дни в досужих раздумьях, однако на его образование главным образом повлияла мать, не умевшая даже написать своего имени. В один прекрасный день она взяла сына за руку и пошла в ближайшую школу. Она хотела выучиться грамоте, причем хотела так сильно, что когда муж принялся возражать – это-де помешает ей исполнять родительские обязанности, – она попросту взяла сына за руку и повела с собой. Ему тогда было четыре года.

Английский он выучил самостоятельно, в доме отца в Ширазе: положив на колени пухлый словарь, слушал радиопередачи Би-би-си и Сети вооруженных сил США. «Зачем тебе это нужно?» – недоумевали дед и отец. Америка считалась йенге донья, краем света. Гольшири воспитывали в убеждении, что персидская поэзия – вершина мировой литературы (признавая, впрочем, что некоторые произведения французских и английских писателей тоже чего-то стоят). Иранская знать по-прежнему брала пример с Европы, он же присматривался к Новому Свету.

В тринадцать лет он открыл для себя американскую литературу – в частности, Хемингуэя – и изумился тому, что, оказывается, историю можно рассказать такими простыми словами и персонажи этих американских романов так близки ему по духу. Постепенно он стал переводить эти книги на фарси, но то, что у него выходило, ничуть не напоминало фарси: его родной язык изменился под влиянием английского, стал резок и скуп, да и сам он из мальчишки с костлявыми коленками превратился в мужчину сродни этим героям. Тогда-то он и начал писать рассказы.

Я спросила, почему же он бросил писать.

– От рассказов не было толку, – помолчав, мрачно ответил он и нахмурился. Поскольку народ у нас преимущественно неграмотный, то, что он делал, для большинства было лишено всякого смысла, объяснил Гольшири. Нет, в писатели он не метил. Читать по-прежнему любил, но начал учиться видеть мир через образы и звуки, приспосабливая любимые рассказы и романы к кинематографическим приемам. По натуре он всегда был независимым и, судя по тому, что он о себе рассказывал, не испытывал необходимости зарабатывать фильмами на жизнь. Став режиссером, он мог подолгу работать в одиночку, что его устраивало, и заниматься проектом столько, сколько считал нужным.

В абаданском пожаре Гольшири увидел всю историю нашей страны, однако в эти края (и в кино) его влекло нечто более важное. Для съемок требовалась власть. Мастерство. Чтобы фильм увлекал зрителя. Когда мы работали вместе, я поняла, что он ухитряется с такой уверенностью и непринужденностью запечатлеть этот мир. Снять фильм – все равно что сказать: «Смотрите, вот как я вижу мир» – и добавить: «Взгляните же на него моими глазами».

* * *

Гольшири – я звала его Дарьюшем – говорил, что мы всегда любили друг друга, еще до того, как встретились. Он цитировал строки Руми о том, что влюбленные не встречаются нежданно-негаданно, а задолго до этого живут в сердце друг друга.

– Я ждал тебя, – говорил он. – Я ждал тебя всю жизнь.

Но у него была своя история, а у меня своя.

В моей версии наш роман начался в тот вечер, когда я прошла по саду в каретник. Помню, вечер был жаркий, квадратик света во мраке сказал мне, что он еще не спит. Он сидел, положив ногу на ногу, воротник рубахи расстегнут, рукава закатаны до локтей, в одной руке стакан виски, в другой – книга. Он поднял глаза, увидел в дверях меня, лицо его смягчилось, в глазах мелькнула приязнь, а за нею и радость.

Я уселась в кресло напротив, подогнув под себя ноги. На мне было простое платье-рубашка до колен, за эти недели я порядком загорела. Мои черные волосы блестели, я небрежно заложила за уши короткие локоны.

Мы долго глядели друг на друга. Его карие глаза сверкали, кожа сияла. От него исходило обаяние. Сила. Я не знала, что сказать.

На глаза мне упала прядь, он придвинул ко мне кресло, протянул руку и убрал волосы с моего лба. Мы почти касались друг друга коленями.

– Ты… – Его рука замерла возле моего лица.

– Да? – негромко сказала я.

– Ты смелая. Не боишься того, чего боятся другие женщины.

– Может, и так, но не сказать, чтобы меня за это хвалили.

С минуту мы молча смотрели друг на друга.

– Меня не волнует твое прошлое. – Гольшири поднял стакан в капельках влаги, виски горело золотом в свете лампы.