Сэлинджер. Агентство представляло Сэлинджера.
Я вернулась за стол, и только тогда до меня дошло.
Так вот что за Джерри!
Дон жил в Бруклине, в большой задрипанной квартире на пересечении двух больших задрипанных улиц — Гранд и Юнион — в Вильямсбурге. Спален в квартире было три: маленькая, с выходом в гостиную, ее оккупировал сам Дон; большая, проходная, там жила соседка Дона Ли, которая, собственно, и являлась нашим субподрядчиком; и центральная, дверь в которую всегда была закрыта крепко-накрепко, как в триллерах Дафны дю Морье или древнегреческих мифах. Поначалу я решила, что там живет третий жилец — в Нью-Йорке комнаты так просто не запирали: слишком дорого стоила жилплощадь, — но однажды вечером поздней осенью я обнаружила дверь открытой и увидела, что комната завалена кипой одежды… нет, даже не кипой, а целой горой Эверест. Одежда вся была мятая, скомканная, перекрученная, завязанная в узлы, и с трудом можно было различить отдельные предметы: майку, юбку, свитер. Судя по цветам и принтам, одежда была старая, из 1940-х и 1950-х, и я спросила Дона, была ли она здесь изначально. Может, он нашел ее в сундуке на чердаке и она принадлежала давно умершему жильцу?
— Это шмотки Ли, — ответил Дон и закатил глаза. — Ей сил не хватает убирать одежду в шкаф, поэтому она просто бросает ее на пол. Иногда ее пробивает, и она решает разобрать вещи и отнести их в химчистку. Обычно ее хватает на час; потом она бросает это дело. — И он рассмеялся, покачав головой.
Наша соседка Ли была высокой и худой — такой худой, что вены проступали под бледной кожей, как топографическая карта. Светлые волосы падали на плечи немытыми клоками. В каком бы часу я ни приходила, она всегда выглядела как будто только что проснувшейся и сонно входила в гостиную в помятом шелковом кимоно или выцветшей мужской пижаме. Большие голубые глаза казались еще больше за толстыми стеклами очков в такой страшно старомодной оправе, что она уже перешла в категорию суперстильных. Ли редко выходила из квартиры, только за сигаретами и молоком, и делала это, накинув поверх пижамы старое мужское пальто. Как она платила за все эти блага — в карманах ее пижам, пальто и старых кошельках всегда валялись скомканные банкноты — оставалось для меня загадкой, так как явных источников дохода у нее не было. Дон говорил, что она была богачкой, реальной богачкой, но отцу надоело содержать дочурку незадолго до того, как я появилась на пороге ее квартиры в октябре. «Он велел ей найти работу», — пояснил Дон, смеясь, хотя мне это показалось не смешным, а грустным, а Ли напоминала героинь Эдит Уортон, просто не созданных для жизни в постиндустриальную эпоху.
Ли так и не нашла работу, хотя периодически я видела, как она обводила объявления в «Войс». В последнее время она питалась только кофе, черным и густым; она варила его из дешевого молотого эспрессо в старой капельной кофеварке. К этой основе рациона добавлялись сигареты и изредка макароны с сыром для микроволновки самой дешевой марки.
— Если задуматься, это идеальная пища, — объясняла Ли. — В ней есть и белок, и углеводы, — она загибала пальцы, перечисляя эти полезные составляющие, — а если добавить пакет замороженного шпината, получится полноценный обед.
Высокое происхождение Ли выдавали ее рекомендации. Так, она знала, где выпить настоящего абсента, сделать идеальную стрижку и зашить кашемировый свитер. Хотя все это было ей уже не по карману, она знала пароли и явки. Сама Ли пила дешевое вино, которое обычно покупал кто-то другой, например, я, носила поношенные свитера и не стриглась навскидку лет десять.
В середине декабря, как раз накануне моего собеседования в агентстве, у меня заболело колено — старая травма, давшая о себе знать из-за долгой ходьбы пешком. Мне было так плохо, что я едва могла передвигаться, и врач выписал мне обезболивающее. Я выпила одну таблетку, колену лучше не стало, зато у меня заболел живот и помутился рассудок, я не могла ни читать, ни думать, только спать, я словно впала в кому, где меня преследовали мрачные, страшные кошмары: за мной неустанно гналось безымянное безликое зло. Я проснулась с пересохшим горлом и не смогла пошевелиться, не смогла даже сесть на кровати. Стала звать Дона, но пришла Ли.
— Что с тобой? — спросила она и положила мне на лоб ледяную белую руку.
— Обезболивающее приняла, — хрипло ответила я. — Ужасная штука.
Тут на моих глазах выражение лица Ли сменилось с дружеского беспокойства на расчетливый интерес.
— Какое обезболивающее? — спокойно спросила она.
— Пузырек там, — махнула я рукой.
— Викодин, — благоговейно произнесла Ли, взяв пузырек и зажав его в ладони. — Так я и знала. — Она замолчала и встряхнула янтарный пузырек. Тот задребезжал, как погремушка. — Если не будешь больше принимать, можно я их себе возьму?
Мое сердце, которое и так билось часто, забилось еще сильнее. Зачем ей таблетки, которые выписал мне ортопед от боли в колене? Что она будет с ними делать?
— Мм… я, пожалуй, их оставлю, — ответила я. — Вдруг еще понадобятся?
— А можно одну? — спросила Ли умоляющим тоном, напугавшим меня не на шутку.
— Может быть, — уклончиво ответила я, — мне надо подумать.
Ли неохотно поставила пузырек и обиженно вышла.
— Мне они могут понадобиться! — крикнула я вслед.
Через несколько часов меня разбудил звук бьющегося стекла; через секунду послышались крики. Я вышла в коридор; порыв ледяного ветра вмиг развеял мой наркотический ступор. Ли сидела в своей спальне под разбитым окном и смотрела на руку, залитую кровью; из руки торчали осколки стекла.
— О господи! — выпалила я; меня затошнило.
Я переводила взгляд с лица Ли на руку и на окно, поеживаясь на холодном ветру.
— Что случилось? — потрясенно спросила я.
Я никак не могла понять, как такое могло произойти.
— Я разбила окно рукой, — ответила Ли, разглядывая свою руку, как редкий экспонат, и словно удивляясь, что она у нее есть.
— Но как? — спросила я. — И зачем?
Я подумала, что нам не надо сейчас разговаривать, а надо отвезти Ли в больницу. Крови было много, очень! Интересно, есть кто-то в здании, кроме нас? Вызвать ли «скорую»? И где Дон?
— Захотелось… Там, за окном, было так красиво. Я знала, что больно не будет; и мне совсем не больно.
Тут в дверь постучали, повернулась ручка — Ли опять не заперла дверь, — и вошел высокий красивый мужчина азиатской внешности. Черные волосы красиво завивались у ушей, на них сверкали белые снежинки, еще не успевшие растаять. Одет он был слишком легко, не по погоде, в хлопковую армейскую куртку. Мы уже встречались однажды накоротке, и я знала, что это друг Ли по Антиохскому университету; теперь он учился в Принстоне в аспирантуре. На пороге мужчина остановился, заглянул на кухню, затем в комнату Ли, где я застыла, словно проглотив язык.
— Где она? — спросил он.
— Тут, — ответила я, — у нее кровь идет.