Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера - читать онлайн книгу. Автор: Йоахим Радкау cтр.№ 53

Все это повлияло и на неврастеническую волну, так как общая картина неврастении в значительной части совпадала с картиной ранней стадии прогрессивного паралича. Страх «невротиков» впасть в безумие вовсе не был лишь плодом тревожной фантазии – зачастую он имел под собой вполне реальное основание. Паралич постепенно научились определять на ранних стадиях, но еще в 1896 году Отто Бинсвангер считал, что его трудно отличить от неврастении. В 1906 году появился тест Вассермана ^[141]. В 1910 году два психиатра заверяли, что без него «они бы уже не хотели быть психиатрами». Но и этот тест был поначалу крайне неточным. В 1910 году широкую славу как спасение от сифилиса приобрел препарат сальварсан, разработанный в компании «Хёхст» на основе препарата Пауля Эрлиха «606». Однако вскоре разразилась «сальварса-новая война» и выяснилось, что и на этот препарат не всегда можно надеяться, к тому же он имеет коварные побочные эффекты. Полный триумф над сифилисом принес лишь пенициллин – десятилетиями позже. До 1914 года проблема сифилиса не давала покоя, и в последние годы перед Первой мировой войной боязнь сифилиса стала движущей силой народной реформы жизни. Об этом говорит, среди прочего, невероятный успех романа Германа Поперта «Гельмут Харринга» (1910) в кругах молодежных движений. Эта книга была страстным призывом против культуры пивных и казино: молодой плейбой, подхватив сифилис, производит на свет умственно отсталых детей и приносит гибель невинной жене, а благородный герой, посетив после кутежа заведение в районе красных фонарей и также заразившись, бросается в море, чтобы не стать причиной подобных вещей. Каким идеологическим зарядом обладала сифилисофобия, можно проследить вплоть до гитлеровской книги «Моя борьба» («Mein Kampf»). Через представление о евреях как хозяевах ночной жизни формируется цепочка ассоциаций «еврейство – сексуальное сверхвозбуждение – проституция – сифилис – расовая дегенерация», развязавшая убийственный гитлеровский антисемитизм (см. примеч. 127). Однако в историях неврастеников времен кайзеровской Германии я ни разу не встретил какой-либо связи между страхом перед сифилисом и ненавистью к евреям.

Собственно, многие неврастеники не меньше сифилиса могли бы бояться туберкулеза, ведь главным риском для жизни была тогда медленная смерть от чахотки. Ранняя стадия и здесь была сходна с ранней стадией неврастении, как и вообще туберкулез «нередко сочетался с ярко выраженной неврастенией». В 1882 году, вскоре после появления «Неврастении» Бирда, Роберт Кох публично сообщил об открытии туберкулезной бациллы и вызвал тем самым волну страхов заражения. Однако же боязнь туберкулеза редко принимала невротические формы. В сообщениях неврастеников эта фобия обнаруживается очень редко. Одна из причин заключалась, вероятно, в том, что туберкулез не представлял собой ничего постыдного и не приводил к безумию. Однако главным, скорее всего, было то, что чахотка не била неврастеника по самому больному – она не вселяла в пациента сексуальную неуверенность. Легочный больной со времен романтизма считался привлекательным, чувствительным и чувственным.

В историях неврастеников страх перед чахоткой так просто не найти. Вот случай портного, 53 лет, которого судьба перебросила из Люнебургской пустоши в Берлин за стойку трактира, и тяжелый городской воздух был для него мучителен. Но и в его анамнезе общим фоном проступают боязнь сифилиса и сексуальная фрустрация: в 25 лет он заразился, прошел через курс «втираний» и получил смертельный страх. Он так и не женился. В 1909 году в Шарите его признали «ипохондричным неврастеником с псевдодеменцией». Однако уже через неделю его перевели в легочную клинику Вальдхаус Бух – т. е. он не был чистым ипохондриком? В Шарите он сообщил, что приехал, «чтобы как следует восстановиться, чтобы вновь быть полноценным человеком». «Вы больны?» «Ну да, я это и имею в виду. Такая тяжелая жизнь, а толку никакого. Я все время боюсь, что, находясь рядом с людьми, меня окружают дурные испарения. Там все время приходится вдыхать чужие испарения. Они так много плюют». (В то время главным оружием против туберкулеза стала плевательница.) «Сейчас мне приходится бегать за воздухом, а ведь раньше бегал за деньгами». Ему «может, стоит жениться, чтобы человеческие части (sic!) пришли в движение. Чего-то ему не хватает, он не знает, чего именно». Действительно ли не знает? «Быть полноценным человеком» – для него это, очевидно, означало: глубоко и свободно дышать, спать с женщиной, позволять себе отдых. В 1900 году он хотел поехать на Всемирную выставку в Париж и в Испанию – в этом тоже проявлялось его желание вырваться. Как и многих других пациентов, его не так легко подвести под стереотипные представления о классовом менталитете (см. примеч. 128).

Страх перед онанизмом и сифилисом часто наносил удар по либидо и пробуждал еще одну тревогу: боязнь проблем с потенцией. Больше всего невротиков беспокоило преждевременное семяизвержение, ejaculatio praecox считалось буквально «монограммой неврастении» (см. примеч. 129). Здесь как нигде возбудимость оборачивалась слабостью. Чем больше сексуального желания проявляла женщина, тем сильнее мужчина опасался своей несостоятельности. В историях неврастеников нередко слышны мучительные переживания как в ожидании свадьбы, так и после заключения брака, когда мечты обернулись разочарованием.

В 1904 году в Бельвю – очевидно, с собственного согласия – на целый год приехал 20-летний гимназист. Бинсвангер записал его как неврастеника, но сам он считал свой случай более тяжелым. Его состояние яснее всего передает длинное и совершенно откровенное письмо, написанное им из клиники отцу. Гимназист жаловался, что свою жизнь в последние месяцы он может назвать только «адскими муками» и «дьявольской болью». «Если бы я не был ненормален, или, скорее, не был полным, насквозь патологичным извращенцем, если бы я был простым неврастеником, я бы скрепя сердце сказал: господа, я из-за неврастении отстал в развитии и т. д. Каждое существо женского пола било меня прямо в сердце: Ты ненормальный, ты ненормальный! Ты не можешь совокупляться! [Курсив в оригинале. – Й. Р.] Ты извращенный садист!»

Понятия «извращенец», «патологичный» и «садист» он взял из вокабуляра своих врачей. Навязчивая идея, что он «ненормальный», тянется красной нитью через все письмо и означает главным образом «психологическую импотенцию». По его словам, один врач сказал ему, что «заядлые онанисты» (он пишет «о…сты») – «психологически импотентны». Он в курсе, что импотенция связана с психикой, а не с пенисом, но его это не утешает. Его мучает мысль о собственном онанизме, но не менее мучительно и отказать себе в нем. По его словам, всякий раз его одолевало «ужасное настроение»: «Чувственный инстинкт вопил об удовлетворении, как голодный зверь. […] Целый день я игрался с членом, т. е. испытывал половое желание, но вдвойне тяжела была нечеловеческая энергия, чтобы не о…ть! Шепотом я выкрикнул “Нет!” выпрямляясь со всей силой. Голова горела, губы пылали. Но победа была одержана».

В конце концов врач разрешил ему три визита в бордель в Констанце и даже дал ему на это 10 марок. Однако посещения борделя оказались «совершенно безрезультатными». Во многих отношениях мучения гимназиста отмечены чертами эпохи. Противоречие между страхом перед сексом и навязчивой идеей о необходимости обладать мощной мужской силой доходит до крайности. Его терзает современный ему идеал нормального человека. Но вместе с тем он склонен к старомодным эмфатическим излияниям чувств, которые у молодых людей XX века уже вышли из моды (см. примеч. 130).