Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев - читать онлайн книгу. Автор: Вильгельм Грёнбек cтр.№ 110

Святость – это ядро человеческой жизни, которая даруется ребенку в день его истинного, духовного рождения; когда отец признает своего незаконнорожденного ребенка законным и окончательно вводит его в состав клана, то говорят, что он его освящает. Святость присутствует и в богатстве и, согласно поэтическому использованию языка, который видит самую суть вещей и называет их согласно их истинной природе, скот и оружие просто святые. Святость – это сердце владения. Специальный ритуал, который превращал гору или лес в святое место, и подготовка земли к заселению людьми, проводившаяся с помощью огня, – все это разные виды одного и того же действия; из Хельгафелля святость непрерывно распространялась в окружающий мир. Только – чем дальше от него, тем слабее она становилась. Первое, что делал поселенец, это освящал землю для себя. Торольв, главный жрец, освятил свою землю во имя Тора, точно так же, как он поступил и со своим храмом. Годи капища в Мёри Торхадд Старый из Трандхейма утвердил на своей новой земле святость Мёри. Эту святость, которая была душой капища в Трандхейм-фьорде, он увез с собой, поместив ее в столбы, окружавшие капище в Мёри. Приехав в свой новый дом, Торхадд поместил святость в свою землю вокруг Стодварфьорда («Книга о занятии земли». Часть четвертая). Если взглянуть на этот поступок переселенца с социальной точки зрения, то это был акт простого присвоения, поскольку сущностью владения является идентичность владельца и того, чем он владеет; поэтому словом helga (освящать) одновременно называют и присвоение, и высшее освящение, когда человек наносит последний штрих на здание церкви и посвящает ее Богу. Хамингья, которая охраняет собственность и делает ее пригодной для человека, точно такая же, как и та, что течет в его жилах, поэтому кровь, пролитая на землю неизвестной рукой, падает на голову ее владельца и делает его виновным в убийстве. Бедный франк, совершивший убийство и не способный заплатить свою долю виры, брал горсть земли со своего участка и бросал ее на участок соседа, а потом перелезал через ограду и бежал. Эта горсть земли олицетворяла не только право владения, но и ответственность несчастного беглеца, точно так же, как долг и сила, содержавшиеся в оружии, доставались лучшему человеку в семье. Если убийца умирал еще до выплаты виры, то его обязательства переходили к наследнику; в норвежском законе это выражалось такой фразой: «Наследник берет секиру».

Не все поселенцы были влиятельными вождями, возводившими прекрасные храмы на своей земле, и достаточно богатыми, чтобы иметь целую гору в качестве святого места, но все они обладали святостью, которая росла у них на полях, и удачей того же рода, что и удача Торольва и Торхадда, только слабее. Таким образом, разницу порождала земля. «Если свободный человек поселялся на земле ярла, то он получал половину того, что полагается, если же он приходил на земли короля – то все целиком», – гласит старое высказывание, которое каким-то необъяснимым образом попало в исландский свод законов «Грагас». Эти слова, очевидно, намекали на то, что человека оценивали по земле, на которой он жил. Сын короля рождался на святой земле, если верить поэтическому языку, и ее влияние проявлялось в его героическом поведении. Мы догадываемся, что святость земли накладывала на людей, живущих на ней, определенные обязательства. Хозяйство простого крестьянина не было таким требовательным, как хозяйство Глума, который прогонял от себя обесчещенного человека, словно зачумленного, или Торхадда, на земле которого никто не мог принять смерть, за исключением жертвенного скота.

Во время всеобщего переселения, когда семьи из разных частей Норвегии поселились на берегах Исландии, людям волей-неволей пришлось многое изменить в самих себе. Независимые друг от друга кланы из различных районов Норвегии вынуждены были жить рядом, и старые семейства, вероятно, с трудом могли сохранить свое достоинство, которое было им присуще на прежнем месте, где почитание из века в век все больше усиливалось. В «Саге о людях с Песчаного берега» мы читаем о том, как переселенцы сводили между собой счеты, которые имели несколько параллелей. Авторитетная семья, что поселилась у Хельгафелля, пыталась установить в районе свое владычество, но столкнулась с мощным кланом, жившим по соседству, который не желал им подчиняться. Недовольство выразилось в такой фразе: «Они что, думают, что их земля более святая, чем другие земли вокруг Брейдафьорда (Широкого фьорда)?» Недовольные подкрепили эти слова вторжением на землю соседей и ее разграблением, после чего произошла битва, которая привела к соглашению, в котором оба клана признали, что права у них равны. На самом деле это была борьба за верховенство, но ее, естественно, приписали религиозным причинам, поскольку это был не формальный спор, а испытание силы двух хамингий.

Чтобы понять, как думали и действовали в старину, надо оставаться в пределах хамингьи, позволив ей развернуться во всю свою силу. Из своего центра святость человека распространяется по дому, заполняет его атмосферу и пронизывает своей силой людей, и внутри дома они становятся совсем другими, чем на улице. Мы можем назвать эту святость «домашним фритом», самой высшей степенью неприкасаемости, которую закон приписывает человеку в его доме. Тот, кто вторгается в дом и ранит хозяина на скамье или у огня, наносит ему больший ущерб, чем тот, кто нападает на него на большой дороге; он разрушает его удачу там, где она самая сильная и сильнее истекает кровью: это действие – настоящая подлость. В датском праве более серьезный характер нарушения мира внутри дома отмечается тем, что это преступление приравнивается по своей тяжести к убийству после примирения. В шведском законе приговор зависит от того, какое положение занимает тело убитого: если он лежит ногами к дому и головой от него, то он сам виновен в своей смерти; если же он лежит головой к дому и ногами от него, то обвиняемый должен уплатить штраф, ибо голова упала с того места, где стояли ноги. Немецкий закон объявлял убийство внутри дома преступлением и приговаривал убийцу к казни, исключив ее замену штрафом, как это делалось в случаях обычного убийства.

Жизнь человека была не менее священной и в чужом доме; любой напавший на него в этом месте оскорблял честь и святость жившей здесь семьи, совершив два непоправимых преступления вместо одного – фрит внутри дома был так прочен, что святости убитого человека не наносилось никакого ущерба даже тогда, когда он навлекал на себя месть. Если преследуемый не совершил никакого ужасного преступления, его противник обязан был соблюсти определенные формальности перед тем, как убить его или захватить в его же доме. Лишь человек, объявленный судом вне закона, не имел права на убежище; когда его святость, то есть жизнь, у него забиралась; он, словно ветка, падал с дерева, и любой человек мог его убить, не опасаясь ничьей мести.

У тех членов клана, которые жили в пределах самого узкого круга удачи, святость была самой сильной. Женщины были полны ею до такой степени, что нападение на них считалось не простым оскорблением, а настоящим преступлением. Их безопасность обеспечивали особые законы. Самому суровому осуждению жители Норвегии и Исландии подвергали бездумное нарушение этих законов.

В центре общества, где мужчину привлекали к ответу за всякое грубое слово, произнесенное в адрес другого мужчины, стояла женщина. Именно она определяла степень наказания и хорошо осознавала свою власть, когда, не скрывая своих чувств, высказывалась по поводу достойного или, наоборот, недостойного поведения мужчины. Тот, кто попадался на язычок женщине и слушал, какие слова она обрушивает на его голову, никогда не пытался остановить этот поток теми же средствами, какими он заставил бы замолчать мужчину. Если же он забывался до такой степени, что поднимал руку на женщину, то стоило надеяться, что рядом окажется добрый друг, который остановит его и помешает совершить это подлое дело. Тем не менее причиной такой терпимости было вовсе не то, что слова женщины обладали меньшей силой, чем слова мужчины; наоборот, оскорбивший женщину человек испытывал особый душевный дискомфорт, ибо слова женщин обладали двойной силой, как и их советы, поскольку исходили непосредственно от божественных сил. «Германцы считают, что в женщинах есть нечто священное и что им присущ пророческий дар, и они не оставляют без внимания подаваемые ими советы и не пренебрегают их прорицаниями», – сообщает Тацит.