Я подумал, раз Марго не смогла приехать в Японию сама, может, это стало бы для нее подходящим местом упокоения. Места продаются, еще есть маленькие светодиодные Будды. Они очень дорогие (3 250 000 иен, примерно 40 тысяч долларов), но мне недавно перепала круглая сумма (вполне легально, хоть и аморально), так что я купил. Обычно прах человека хранится в маленьком ящике позади Будды, но ты ведь знаешь, что Марго похоронили. Так что вместо урны я положил туда айпод, который ты мне дала, – со всеми записями Марго, всеми рассказами, которые она надиктовала (насколько мы знаем). Понимаю, я хороню не физические останки Марго, но в каком-то смысле здесь остается ее духовное присутствие (полагаю, большинство назвали бы это душой).
В общем, я не ожидаю, что ты ответишь на это письмо. Понимаю, никто не хочет получать длинные письма от бывших (если формально я твой бывший). По большей части я хотел извиниться за то, как все закончилось (прости), а еще сказать, что ты не получишь назад свой айпод (прости).
Лукас
Я неделю бродил по Синдзюку, слонялся по барам, в которых выделялся. Я предпочитал пить в одиночестве, и хотя японцы оставляли меня в покое, в барах было шумно, часто пели караоке. Не знаю, есть ли что хуже пения перед незнакомцами, разве что слушать, как поют другие, и мечтать хотя бы о секунде тишины и покоя.
В итоге я забрел в «Ползком». В бар вела лестница, я поразился, увидев внутри лишь стойку и четыре стула. Название оказалось метким. Больше ни на что не хватало места, все пространство составляло максимум сотню квадратных футов – меньше моей спальни в Куинсе.
[37]
В баре находился лишь бармен, высокий жилистый японец, на вид слегка за шестьдесят. С длинными седыми волосами и аккуратно подстриженными седыми усами. В ярко-желтой гавайской рубахе с принтом в виде затейливо прорисованных ананасов.
Я попросил виски.
– Американец? – спросил он.
– Это так очевидно?
– А, да, весьма. – У него был хороший английский, хотя он тщательно выговаривал каждый слог, словно в программе для обучения языку. – Как тебя зовут?
– Я Лукас.
– Очень рад встрече, Лукас. – Он поклонился. – Можешь звать меня Джо.
– Я вполне могу называть тебя твоим японским именем.
– Но мне хочется, чтобы ты звал меня Джо.
И я называл его Джо.
За барной стойкой, кроме выпивки, стоял маленький проигрыватель, размером меньше самой пластинки. Пластинки и звукосниматель торчали, так что Джо часто задевал их.
– Ха-ха, блядь! – восклицал он, похоже с удовольствием выдавая ругательство перед американцем.
Я спросил его, что играет. Он ответил, но я не опознал, кто это. Не смог даже понять, человек это или группа.
– Хочешь послушать «Битлз»?
– Нет, мне нравится. Я хочу слушать японскую музыку.
Это понравилось Джо. Он вытянул ящик из-под молока, который стоял под барной стойкой, и водрузил его наверх, словно подарок.
– Прошу, выбирай следующую песню. – И поклонился.
Я перебрал конверты с виниловыми пластинками, пока Джо наливал мне еще виски. В японской музыке я совершенно не разбирался, но подумал, что смогу найти что-то знакомое времен PORK. Дохлый номер. Большинство записей были японскими, но я ничего не мог определить по текстам, форме или дизайну конвертов. Даже если там и был альбом, который я уже слышал, вряд ли я смог бы его опознать, ведь я не читал по-японски.
Наконец я вытянул что-то наугад.
– Знаешь это? – спросил Джо.
– Нет.
– Послушаем вместе.
Джо поставил пластинку. Это был хэви-метал – не то, что я ожидал. Маленький проигрыватель наполнил тесную каморку гитарными риффами, вибрирующими от пронзительного визга до грязного рева, и ожесточенными битами бас-барабана, пока солист вопил что-то по-японски. Джо резко размахивал руками под ритм ударника. Я забеспокоился, что он собьет со стойки бутылку или случайно врежет мне по лицу. Ему было весело, я осознал, что и мне тоже.
Я приходил в «Ползком» каждый вечер. Обычно я был единственным посетителем, а потому удивлялся, как Джо удается оставаться на плаву. Почему мне всегда нравятся бары, в которые больше никто не ходит? Мы болтали, а я ковырялся в телефоне, проверял, не ответила ли Джилл. Нет.
Каждый вечер Джо надевал новую гавайскую рубашку и приносил новый ящик с пластинками. Он объяснил, что дома у него громадная коллекция, но поскольку бар так мал, ему приходится менять набор пластинок каждый день. Было весело пить виски и проверять новые записи каждый день.
Когда Джо спросил, не хочу ли я послушать «Битлз», я решил, что так он предлагает музыку, которая предположительно мне знакома. Но оказалось, он искренне любит «Битлз». В каждом ящике обнаруживались как минимум одна пластинка «Битлз» и как минимум один альбом «Уингз» (Джо постоянно говорил, что Пол – лучший из четверки, хотя я никогда не возражал). Он всегда ставил песни Маккартни перед закрытием, то есть когда я наконец уходил.
Мы с Джо много болтали. У него не иссякал набор тем, которые он жаждал обсудить со мной, незнакомцем, и я это очень ценил. Поскольку я осел в Токио, то большую часть дня ни с кем не общался, ведь мне не с кем было говорить.
Может, потому, что он говорил с иностранцем, Джо нравилось рассказывать о Японии. Он философствовал о месте своей страны в мире, о ее судьбе. Спрашивал, нравится ли японский народ людям в Америке.
Я тут же ощутил приступ цинизма.
– Ну, во время Второй мировой войны в двадцати двух штатах японский народ отправили в лагеря для интернированных.
Джо не понял слово «интернированных». Мне пришлось поискать для него перевод в телефоне.
– Ха-ха, блядь, – произнес он, будто просто снова задел проигрыватель.
Не знаю почему, но я не хотел, чтобы Джо казалось, будто он бы вписался в США. Я хотел, чтобы он понял, почему я оказался здесь, в Японии.
– Не забудь, азиаты – единственные, по ком грохнули ядерной бомбой, – сказал я.
Джо помолчал мгновение, слегка оскорбившись моей формулировкой.
– Японцы – единственный народ, который бомбили ядерным оружием, – поправил он.
Я кивнул и ощутил потребность извиниться, что и сделал. Я не вполне понимал, извиняюсь ли я за то, как это сказал, или за то, что вообще это произнес, или я извиняюсь от лица всей Америки.
– Мы, японцы, все боимся… – он некоторое время искал подходящее слово, – уничтожения. – И продолжил: – Дело не только в атомной бомбе. Мы боимся землетрясений и цунами. Люди забыли, но больше японцев погибло при землетрясении в 1923 году, чем при бомбардировке Нагасаки и Хиросимы.
Джо не мог вспомнить, как составлять большие числа по-английски, поэтому взял ручку из нагрудного кармана и написал на салфетке: 50 000.